Волчье счастье (СИ) - Коньетти Паоло - Страница 2

В тот вечер Сильвия позвала его к себе в комнату — может быть, она приехала в горы зимой как раз ради Фаусто. Комната не отапливалась, только с кухни туда поднимался теплый воздух, и прелюдия вышла скомканной — разделись они чересчур поспешно, и все же Фаусто казалось, есть в этом что-то щемящее и волшебное — лечь в кровать голым рядом с голой девушкой, дрожащей от холода. Десять лет он прожил с одной и той же женщиной, а потом еще полгода — сам по себе, и это была довольно пресная жизнь. Сейчас, познавая тело Сильвии, он чувствовал себя гостем: сильная, гордая спина, крепкие бедра, нежная и гладкая кожа, ребра торчат, груди маленькие, локти и ключицы острые, высокие скулы, упрямые зубы, с которыми пришлось иметь дело, когда Сильвия возбудилась. Фаусто позабыл о терпении, столь необходимом, чтобы понять тело женщины и дать ей понять тело партнера. Руки у него были все в ожогах и порезах, шершавые от мытья посуды, с ранками от терки, но гармония как раз и состояла в том, чтобы ласкать ее и ласкать этими загрубевшими руками.

От тебя так вкусно пахнет, сказал он. Теплом обогревателя.

А от тебя граппой.

Не нравится?

Нравится. Граппой и смолой. Что это?

Сосновые почки. На них настаивают граппу.

Точно, это запах сосен. Почки собирают в июле.

Значит, от меня пахнет июлем.

Фаусто обрадовался этой мысли, ведь июль — его любимый месяц. Деревья словно зеленые шатры, густая листва, тенистый лес, запах сена в полях, журчащие реки, а на верхушках гор, под каменистыми уступами, — последние островки снега. Фаусто поцеловал ее июльским поцелуем в чудесную острую ключицу.

Мне нравятся все твои бугорки.

Это хорошо. Им двадцать семь лет, как и мне.

Двадцать семь? Значит, они много чего повидали.

Да, успели кое-что.

А скажи-ка, где они оказались, когда тебе было девятнадцать?

В девятнадцать я изучала историю искусств в Болонье.

Выходит, ты художник?

Нет. По крайней мере это я поняла. Что никакой я не художник. Гораздо лучше у меня получается радоваться жизни.

Охотно верю. Болонья — вполне подходящее место. Ты не проголодалась?

Немного.

Принести чего-нибудь с кухни?

Давай, только если быстро. Я уже замерзла.

Я мигом.

Фаусто спустился на кухню, достал из холодильника еду и увидел в узкое окошко, как пушки сыплют снег на лыжню. Пушки были с подсветкой, и склон над Фонтана Фредда мерцал россыпью огоньков, весь в дымке от рассеянных по воздуху водяных брызг, которые леденели, соприкоснувшись с морозом. Вспомнился Санторсо: сейчас он в темноте разравнивает на лыжне искусственный снег. Фаусто вернулся к Сильвии с хлебом, сыром и паштетом из оливок, нырнул под одеяло, и она тут же прижалась к нему — ноги как ледышки.

Рассказывай дальше. Что делала Сильвия в двадцать два года?

В двадцать два я работала в книжном магазине.

В Болонье?

Нет, в Тренто. У меня нам подруга, Лилли. Она решила уехать из Болоньи домой и открыть свое дело. Книги всегда привлекали меня, университет я к тому времени окончила. Так что, когда Лилли предложила поработать в магазине, я не раздумывала.

Итак, ты стала продавать книги.

Да. Пока магазин не закрылся. Знаешь, это было хорошее время. Именно тогда я познакомилась с горами. С Доломитами Брента.

Отрезав кусок хлеба, Фаусто намазал его паштетом из оливок и положил сверху ломтик тома[3]. Интересно, что это значит — познакомиться с горами. Он поднес хлеб ко рту Сильвии и вдруг задумался.

Погоди, а зачем ты приехала сюда, в Монте-Роза?

Ищу место, где мне было бы хорошо.

Ты тоже?

Мне хотелось бы работать где-нибудь высоко в горах. Особенно летом. Ты знаешь там кого-нибудь?

Да, есть несколько знакомых.

Можно еще сыра?

Фаусто поднес к ее губам кусочек хлеба с сыром, Сильвия открыла рот и съела. Он вдохнул запах ее волос.

Место высоко в горах, произнес он.

Как думаешь, это возможно?

Отчего нет? Там есть подходящие домики.

Хватит нюхать меня.

Ты пахнешь январем.

Сильвия засмеялась. Январем — это как?

Что такое январь? Тепло печки. Сухие травы и мерзлая земля в ожидании снега. Голая девушка, которую обнимаешь после долгого одиночества. А еще — чудо.

Санторсо нравились не только вечера, когда он выпивал; он любил просыпаться утром после вчерашнего опьянения. Не слишком сильного, не до потери памяти, но достаточного, чтобы очнуться с тошнотой и тяжестью в голове. Иногда он вставал рано и шел гулять, и во время этих прогулок его ощущения были притупленными, но потом вдруг обострялись, словно на мутной картинке вдруг отчетливо и ясно проступали некоторые детали. Тем утром первой из таких деталей стал родник: выйдя из дома, Санторсо умылся и глотнул ледяной воды. Родник в Фонтана Фредда щедрый, сюда приводили на водопой домашний скот; зимой и летом бил студеный ключ, который выходил из-под земли, проделав долгий, таинственный путь. Родник и поселок находились на широкой возвышенности, которая круто обрывалась, а ниже лежала долина; над поселком на высоту пятьсот метров взбегал лесистый склон, который ближе к вершинам плавно переходил в летние пастбища. Сейчас горы стояли молчаливые и отрешенные, стойла пустовали, долины были напитаны влагой. Небо плотно затянуто серыми тучами. В уголках, куда не добрались лучи солнца, Санторсо заметил тонкое кружево выпавшего до рассвета снега, а на нем — узоры ночной жизни. Под елями темнели отпечатки заячьих лап, а возле запертого хлева наверняка ходила любопытная лисица, следы оленьих копыт вели из леса к асфальтированной улице — оленей явно привлекала соль, которую рассыпали в поселке при гололедице. Волчьих следов не видно. По осени волков замечали в долине неподалеку от Фонтана Фредда — значит, скоро они объявятся и здесь; а может быть, они уже здесь, но пока настороженны и держат ухо востро, разведывают обстановку. Там, где снег к утру растаял, пропали и вести о ночной жизни, словно оборвался рассказ, доведенный лишь до середины. Санторсо всегда старался следовать совету отца: никогда не возвращайся из леса с пустыми руками, — и тем утром он сорвал несколько ягод можжевельника и сунул их в карман охотничьей куртки.

Была среда, и по трассе скользило совсем мало лыжников. Санторсо заглянул в ресторан, но Бабетта еще не пришла. Только повар — впрочем, он совсем не похож на повара — был чем-то занят в тишине кухни. Услышав, как скрипнула дверь, повар вышел и поздоровался с Санторсо.

Кофе? — спросил он.

Ты Фаусто, сказал Санторсо. А вообще-то, нет. Ты Фаус.

Фаус?

Ненастоящий повар[4].

Повар засмеялся. Заправив кофеварку, он повернул ручку.

Кофе сейчас как раз кстати, сказал он.

А ведь шел снег, Фаус.

Пора открывать ресторан.

Вошла Бабетта с полной сумкой хлеба и газетами. Положив газеты на барную стойку, отнесла хлеб на кухню. Потом пришел старик, работавший на фуникулере, он жил ниже по склону. Была чудесная пора, где-то между восемью и девятью часами утра, лыжники пока не появлялись у Бабетты, а заходили только местные, разговаривали о молоке и о сене, о запасе дров, о снеге, который запорошил крыльцо. Фаусто приготовил кофе для Бабетты и для себя. Посмотрев на чашки, Санторсо тряхнул головой. Бабетта вздохнула, взяла бутылку бренди и добавила всем по капельке в кофе.

Ну что, пришли волки? — спросил старик.

Хорошо, если придут, сказал Санторсо. Это добрый знак.

Помяни мое слово, пусть только попробуют тронуть моих коров, сразу пристрелю.

Правильно.

Думаешь, я шучу?

Ну что ты.

Значит, хочешь помешать мне?

Я-то? Куда там, я уже в отставке и никому не собираюсь мешать.

В ресторан спустилась девушка, новая официантка. Взяла с полки передник и повязала на талии. Налила из крана стакан воды, выпила залпом и налила еще один. Ей хочется пить, подумал Санторсо.