Былые - Кэтлинг Брайан - Страница 16

— Так отвечай, — прикрикнул Сидрус.

— Для всех по-разному. Ты принял большую порцию особой манны. Судя по твоему нынешнему состоянию, я бы сказал, что физические изменения ты заметишь в четыре дня.

— Чудно.

— Но вот что, — и снова проблеснул золотой свет, спрятавшись на дне болезненных глаз Уголька. — Для максимального эффекта нужно удерживать манну в себе.

— О чем ты?

— Нельзя исторгать манну в испражнениях.

Переменчивый норов Сидруса вспыхнул.

— Какого хрена ты толкуешь?

— Нельзя выпускать манну.

— Что, не срать?

— Да, хозяин.

— Долго?

— Сколько возможно. Чем дольше манна останется внутри, тем больше блага ты приобретешь.

Прошло два очень трудных дня, в которые Сидрус бушевал, стонал и носил растянувшийся твердый живот с великой бережностью. Силился сомкнуть внутренние мышцы. Наконец слег, обнаружив, что в горизонтальном положении владеет собой лучше. Тем временем он начал отмечать легкие перемены в лице. Закрылись многие из незаживавших нарывов. Нарастала новая кожа. Чудо. Он не смел спать, дабы не предали и не расслабились в ночи коварные кишки, упустив на свободу драгоценную целебную манну. На четвертый день он резко зашептал Угольку, сидевшему поблизости. Голос не смел повышать на случай, если реверберация вызовет обвал. Один скачущий камешек, страгивающий лавину.

— Не знаю, сколько еще смогу держаться. Что мне делать?

Долгое молчание.

— Можно попробовать пробку, хозяин.

Сидрус пронзил робкого скелета взглядом ярости, которую был обязан контролировать.

— Найди мне пробку.

С час Уголек шмыгал и шуршал по дому, а его медлительность казалась отчетливей и сильней обычного. Сидрус плевался вариантами и приказами, пока, решив, что на него не обращают внимания, не проревел:

— Твою мать, поторопись, а то не знаю…

Он прервался на полуслове, поскольку что-то сдвинулось, случилась утечка.

— Живо, — шепнул он, и вдруг Уголек предстал пред ним, протягивая грязный неровный шарик из губки размером с маленький кулак. Самое каверзное в общении со скелетами — они всегда ухмыляются. Даже если челюсть обрастает новой кожей. Сидрус знал, что сейчас Уголек не посмеет ухмыльнуться. Но костлявый лик все равно выглядел именно так и тем больше злил.

— Подай сюда и изыди.

Приказу подчинились. Сидрус ворочался под трясущимися простынями, пытаясь ввести дрожащую и упругую затычку. Простыни хлопали, древесина койки скрипела и сливалась с другим звуком, столь тихим, что мог бы показаться воображаемым, — тонким металлическим звуком из угла, словно смеялись тени.

Отцу Тимоти потребовалось немало твердости, чтобы решиться на новую встречу с Кармеллой. Видение в часовне расшатало его уверенность в себе, хотя и укрепило веру, и этот парадокс навлек состояние оцепенелой летаргии. Он всегда был набожным и сознательным христианином, следовал своим убеждениям с достоинством и целеустремленностью. Никогда не сомневался в существовании Бога. Но никогда и не воздействовали на его жизнь какие-либо силы, кроме обыденных, так что веру приходилось выжимать только из них. Теперь же он узрел. Стал жертвой яркого и мускулистого явления, что могло быть лишь сверхъестественного происхождения.

Да к тому же и значительнее многих приведенных в Писании. Причем обращено оно было к нему одному.

Ему повелели защищать ребенка — ребенка, которого он никогда не встречал. Голоса сказали, он был погребен. То есть мертв? Голоса сказали, ребенок старше него, и священник не представлял, что это значит. Он знал, что придется снова поговорить с Кармеллой и вызнать, что известно ей.

Помолился с час в своей комнатушке — молился о решимости, отваге и понимании. Затем открыл дверь и вышел на пекло дня. Он знал, что найдет Кармеллу дома, потому что никто не мог работать, когда солнце так высоко; большинство отправлялись ко сну, пока жара не спадала.

Дом Кармеллы был отделен от остальных хижин, составлявших пораженную бедностью деревушку в иссушенных полях. Отец Тимоти постучался в хрупкую дверь, и звери на внутреннем дворе затихли. Когда старуха открыла, она казалась другой. Улыбалась; никогда еще он не видел ее такой и был удивлен. Кармелла повела священника через двор, прокладывая путь к своему скромному жилищу между навозом.

— Она ждет, — сказала Кармелла, коснулась его руки и кивнула на комнату впереди. Ошеломительные запахи нафталина и возраста затмили аромат скотины. В ногах древней кровати старушки стояла самодельная колыбель. Кармелла подошла и взяла из нее длинный кружевной сверток.

— Они говорили, что ты придешь, — произнесла она, откинув ткань и раскрыв дитя на руках. Никогда еще ему не доводилось видеть пегого человека — это, думалось отцу Тимоти, и могло объяснить охватывающее неприятное ощущение. Ребенок заерзал в руках Кармеллы, силился подняться. Попытка сесть лицом к нервному священнику не была текучей — рывки сменялись спокойствием. Бросалось в глаза, что ребенок очень силен и куда старше, чем ожидал отец Тимоти. Хозяйка носилась с ней как с новорожденной, но, казалось, девочка уже готова пойти и вступить в мир. Жесткие неловкие движения вдруг прекратились — не из-за смягчения в наконец найденной позе, а скорее как у вставшей машины. Или как у модели, оцепеневшей ради долгой фотографической выдержки. Дитя очевидно знало, что он здесь, и тянулось к нему. Затем открыло глаза.

— Модеста, это отец Тимоти, — сказала Кармелла с чем-то вроде радости в голосе. Он же не ответил ничего, не слышал ничего, был ничем. Эти бледные глаза не принадлежали ребенку, едва ли казались человеческими, а выражению, что они излучали, не существовало названия.

— Не хотите ли подержать? — спросила Кармелла, поднимая внимательный комочек. Его кровь заледенела, а когда женщина двинулась к нему, он отшатнулся. Подсознание перевело отвращение в оживление, и он машинально попятился из комнаты. Когда потянулся к двери, ребенок отвернулся и вкрутился обратно в складки кружев — гостя отпускали. Снаружи, в успокаивающей вони скотины, чувства вернулись к нему, и он спотыкался и поскальзывался всю дорогу до самой внешней двери, где и встал ошалело, пока к нему не присоединилась Кармелла.

— Вы еще приноровитесь к ее повадкам. Поначалу она меня удивляла и беспокоила, но теперь мы с ней понимаем друг друга. Она особенная.

Тимоти уставился пустым взглядом и наконец пробормотал:

— Где ты это нашла?

Кармелла пропустила грубость мимо ушей. Что мальчишка с целибатом понимает в младенцах и материнстве?

— Она спала в разрушенном доме на хребте. Она позвала меня, и я принесла ее сюда перед самой бурей. Тогда она была такой крохой. Но под моим уходом расцвела и удивительно окрепла.

Тимоти вылупил глаза и выдавил:

— Сколько ей лет? Чья она?

— Были дни, а теперь годы, и она наша. Но вы это и сами знаете.

— Годы?

— Да, она так быстро растет, так нетерпелива.

— Нужно найти ее родителей.

Он уже хотел объяснить этой безумной карге, что все это невозможно и что нельзя просто взять себе ребенка, если это в самом деле ребенок, когда из спальни раздался голос. Клокот, превратившийся в слог и растянувшийся в слово: «Отец», — произнесла она. Отец.

Вернувшись во вменяемость своего дома, Тимоти перевел дух и попытался найти молитву, что его успокоит. Но вопросы удушили все ответы. Почему Бог дозволял такому случиться? Его испытывают? Возможно, это самое значительное событие в его жизни, и он не смел прятаться. Парализует всего лишь страх, а не инстинкт, говорил он себе. Так на него воздействовали детские глазки. Ни у одного младенца не должно быть таких глаз. В них не было ни следа невинности, и, когда она направила открытый взгляд на него, съежилась самая его душа. Девочка смотрела сквозь него с неоспоримым знанием, каким не должно обладать ни одно человеческое существо. Не хотелось бы пережить это вновь. Но выбора не оставалось — ему велели защищать ребенка. Позже, перестав дрожать, он понял, что ему нужно общество обычных людей, а также знание о том, что сейчас на самом деле происходит. Чтобы сгладить тревоги, он навестил некоторых жителей своей деревни, так же работавших на земле и рыбачивших у берегов близ высокого утеса. Они тоже выросли на этих бесплодных полях и в их окрестностях. Он расспрашивал о заброшенном доме на краю выступа. Ответы немногим восстановили душевный покой. Каждый как будто на свой лад пересказывал одну и ту же историю о паре чужаков, проживавших в полном уединении. Он — белый мужчина из далеких краев по имени Уильямс, она — таинственная черная девица по имени Ирринипесте, пришедшая, по слухам, из Ворра.