Былые - Кэтлинг Брайан - Страница 14

Адрес гласил:

Марка — лондонская. Пока Гектор вертел в руках пустую коробку, с его лба пытались сбежать брови. С крышки выпал небольшой обрывок листика.

— Такой она и пришла?

Чапек кивнул.

— В ней лежало еще несколько листьев, но больше ничего.

— Ничего?

— Совершенно пустая… — Чапек выдержал паузу, — …не считая муравьев.

— Муравьев.

— Должно быть, были на листьях. Когда мы открыли коробку, нашли много дохлых муравьев.

— Где это произошло?

— Наверху, у них комнате, один из наших работников отнес посылку с почты прямиком к ним. Я узнал об этом только позже.

— Весьма похвально, — саркастично отозвался Гектор. — И где они теперь?

— Кто? — переспросил Чапек.

— Да муравьи же, муравьи.

Они прокрались в комнату, где пахло морскими ракушками и корицей, и тихо осмотрели пол. Солнечного света хватало, чтобы не поднимать шторы до конца, тем самым не рискуя разбудить обитателей. От муравьев не осталось и следа. Гектор призвал всю смелость и подошел к дальней кровати. Черное заскорузлое создание лежало в хрустящих белых простынях неподвижно. Гектор приблизился, страшась, что в любую секунду глаза откроются и снова заглянут ему в душу.

Здесь ничего не было. Подошел на цыпочках Чапек. Гектор очень медленно оттянул простыню с неподвижного тела, и там, в накрахмаленных тенях, бегала процессия суетливых черных муравьев. Оба отпрянули от движения так, словно оно принадлежало Былому.

Они стояли, слегка запыхавшись, в коридоре.

— Но они же были мертвы, — недоумевал Чапек.

Гектор взглянул на него из-под уже неподвижных бровей.

— Или, возможно, только спали, — сказал он.

Это обширное болото было гиблым местом. Его запустелое сердце не привечало людей. Черная торфяная дичь была Ворром — или по крайней мере его проявлением в той ипостаси, если бы он сгнил до основания.

Ему здесь не место, говорили некоторые, здесь для него не та часть света. Случайность, аномалия. Большую часть года его поверхность запекало жаркое солнце, но один месяц в году перемена в погоде и влияние дали раскрывали болотные раны. Никто не переходил топь. Незачем. Здесь, на искореженном лакричном отшибе, жил только Сидрус. Более того, оно и создавалось проклятьем для Сидруса, прозябавшего на его сырой плоскости.

О том ходило множество слухов, большинство — зловещие или фантастические. Если кто-то и смел ступить на топи, то его самодельную деревянную лачугу на краю вырубки обходили стороной. Но он был памятью места и знал все, что можно знать о находках, всплывавших порою на сочащуюся поверхность. Когда-то Сидрус был стражем Ворра, но впал в немилость и подвергся наказанию за убийство англичанина Уильямса — первого, кто пересек великий лес из конца в конец, после чего его и остановил Сидрус. Он верил, что исполняет свой долг, но мир и некоторые из его наиболее могущественных богов, похоже, расходились с ним во мнениях. Однако сам Сидрус не знал, откуда нашло это отвратительное проклятье, кто или что обрекло его на эту унылую опалу. Быть может, защитные чары, привязанные к англичанину запахом. А может, злая воля самого Ворра. Об этом и помыслить было страшно, так что он смирился с бедой и терпел ее назло всем тем, с кем пересечется дорогами до конца своих дней.

Сидрус опозорил долгую череду Сидрусов, веками развивавших свою жреческую веру. Они брали то же имя, что и их невинный основатель, вытащивший опаленного раввина и тлеющие священные свитки «Сефер га-Яшар» из великого пожара в Иерусалиме. Этот благородный поступок прославленного центуриона положил начало поиску истинного знания за пределами хранимого сосуда одобренной мысли. В случае Сидрусов поиски выродились и осквернились примесью Тувалкаина, евангелий Еноха и кощунств Лилит. Пока наконец не утвердились на холодной каменистой почве нетерпимости и галлюцинаций.

Сидрусы славились тем, что пребывали вдали от Самарии. Они не погнушились бы перейти улицу, чтобы перерезать горло грешнику, поместить в рану знак благословления и выжать из его легких последний дух ради исповеди и предания души своему изуверскому представлению о Боге. Часто их фанатизм оказывался на руку мелким тиранам. Особенно неплохо приспособилась африканская ветвь сей кровосмесительной своры. Их римская кровь искала манипуляторских рангов во всех областях мирской, военной или духовной власти. Самое странное, что нередко их повышенное галлюциногенное восприятие действительно помогало — до сих пор.

Кто-то ходил на болото резать торф, но Сидрус рылся в поисках чего-то иного: останков Былых. Он знал, что сколько-то из них там, спрятались в киснущих пучинах. Знал потому, что уже нашел одного и теперь запер у себя в скособоченном окаменевшем домишке. Снаружи свистал ветер, пока он проводил последние испытания с размозженной отсыревшей головой, лежащей перед ним на столе.

— Это человек, — сказал он с разочарованием.

— Ну, почти человек. Но с могущественным отклонением, мне непонятным, — сказал Былой.

Ветер спустился в выбеленный деревянный сарай по трубе и встрепал пламя тугого пучка огня, подняв в комнату тишь дыма. В тенях что-то закашлялось и заскрипело.

— Да ничего, костлявый, вряд ли это Былой. Всего лишь поношенная голова смертного, который потерял здесь дорогу и тело.

Горелый ветер, пыхнувший в кривую комнату, теперь как будто собрался в тенях и связался воедино, чтобы издать голос.

— Что ты… с ним… сделаешь? — спросил он.

— Сыщу завтра его останки, но на многое не стал бы надеяться. А коли так, можешь его забирать. Для ученых здесь маловато.

Из теней раздался трепещущий вздох. Под конец он снова превратился в голос.

— Если отдашь мне… я прочитаю… и скажу больше.

Лицо Сидруса перекосилось в возбужденную кляксу, которая на обычном лице стала бы лучезарной улыбкой. Он не хранил почтения к Былым. Видел в них неудачников и трусов, отвергнутых Господом, дабы влачить существование, проклятое бесцельным бессмертием. Но отдельные из их рода обладали способностями и пониманиями, далеко опережавшими людские. Он сумеет приручить эти знания, чтобы те показали путь обратно к деревьям, обратно к здоровью и священному паломничеству возмездия.

Сидрус снял волокнистую волглую тряпку с волокнистой волглой плоти и положил голову на широкое белое эмалевое блюдо в середине стола. Сел и принялся ждать.

Тени зашуршали и изменили форму. К столу скользнул его старый длиннополый бушлат и уселся перед блюдом. Внутри бушлата находилась третья находка из трясин. Сидрус узнал в ней что-то нечеловеческое и решил оставить себе. Никто не смел войти в его дом. Никто не ожидал, что некоторые из этих тварей мертвы не до конца.

Прозвал его Сидрус Угольком, поскольку поначалу тот напоминал обгорелую фигуру. Но спустя два месяца на руке и челюсти наросла новая кожа. Еще ему нравилось звать его Угольком потому, что казалось, будто он подзывает пса, и точно так же он третировал это существо. Сперва оно было лишь курьезом, и Сидрус думал подержать его у себя, пока не наскучит. Затем оно заговорило. Рассказывало о чудесах, которые прежде Сидрус только предполагал за истину. Вот наконец награда за годы службы. Бывший страж обретал те знания, что давно принадлежали ему по праву.

Уголек сидел за столом, а долгие костлявые пальцы темной руки тянулись к эмалевому блюду. Ногти скребли в поисках ощупи.

— Давай, бери, расскажи, что чувствуешь.

Пальцы зарылись в хлипкую голову. Изнутри прорвались чернила грязи, побежали из ноздрей и рта. Пальцы ретировались, череп взяли и повертели обе руки — сродни тому, как оплетает добычу паук или жук делает шарик из навоза. Скорость осмотра заметно отличалась от всех прочих движений Уголька — старательных, вязких и рассеянных. Сидрус хохотнул из-за этой разницы.