Жаворонок - Макгоуэн Энтони - Страница 13

А потом я понял, что этот жаворонок — не жаворонок, а душа и что теперь я один, а прекрасное создание покинуло этот мир.

19

— Слушай меня, Ники. Ты меня слышишь? Посмотри на меня.

По ущелью метались лучи света. Как прожектора во время войны.

Это был мужчина. В жёлтой каске. На каске был фонарик. Я всегда хотел такой. У мужчины были усы. Кто вообще в наше время носит усы?

Я его не понимал.

— Кенни, — сказал я.

— Кенни? — переспросил мужчина. — Это твой брат?

— Да.

— С ним всё в порядке.

Вокруг были другие люди. Мужчины и одна женщина. На них на всех были жёлтые каски с фонариками и одежда из чего-то шершавого. Они все занимались мной.

— На счёт три, — сказал кто-то.

— Раз, два…

И дикая боль, ужаснейшая на свете. Меня подняли и на что-то положили. Потом завернули в фольгу.

— Ты — самая большая в мире индейка, — сказал кто-то.

— Где Кенни? — спросил я.

— Он тебя ждёт.

— Он что, умер?

— Да ты что, парень! Он в больнице. С переохлаждением. Но неплохо себя чувствует. Прямо сейчас, думаю, смотрит телик.

Все люди вокруг были чем-то заняты. Покряхтывая, возились с ремнями.

Кто-то сказал:

— Давай, пока не поздно, вытаскиваем его отсюда.

Я повернул голову и увидел Тину. Она так и лежала на камнях.

— Моя собака, — сказал я, но уже всё понял.

— Мне очень жаль, сынок, — сказал мужчина.

— Не бросайте её здесь.

— Да ни за что.

— Вы её похороните? Где-нибудь в красивом месте…

— Конечно.

— Только Кенни не говорите.

— Разумеется, не скажу.

Несколько мужчин и женщина подняли меня и понесли. Закинув назад голову, я увидел, как мужчина подбирает с камней Тину, нашу собаку, которая отдала мне последние остатки своего тепла.

Когда герой истории отключается, а потом какое-то время спустя приходит в себя, всегда кажется, что рассказчик пытается сжульничать. Ну так вот, я не отключился. Я помню, как мужчины и женщина несли меня по ущелью, то шлёпая по воде, то карабкаясь по камням. Потом спасатели потащили меня наверх, чертыхаясь и стараясь ровнее держать носилки. Потом идти стало легче, и мы вышли на дорогу, где нас, сверкая синими огнями, ждала машина скорой помощи. Пока меня несли, я всё время плакал — оплакивал Тину и лил слёзы радости за Кенни. А ещё немножко я плакал оттого, что у меня дико болела чёртова сломанная нога.

По узким извилистым дорогам мы добирались до больницы целую вечность. Ну я как бы и не возражал. Мне было тепло. Когда мы приехали, поднялась жуткая кутерьма. Слишком яркий больничный свет слепил глаза. Сёстры спрашивали одно, врачи другое. Только в больнице я заметил, что мужчина, который взял Тину, куда-то делся. Мне очень хотелось сказать спасибо ему и всем остальным. Хотя, может быть, я и сказал, но просто об этом не помнил.

Первым делом мне умыли лицо и перевязали голову. Я и забыл, что ударился ею, когда упал. После этого меня отвезли делать рентген ноги. Доктор сказал, что гипс можно будет наложить только завтра, когда спадёт отёк. Мне дали таблеток, от которых прошла боль, и ещё немного со мной повозились. А потом пришли отец с Дженни. На дворе всё ещё была ночь.

— Прости, пап, — сказал я.

Отец чуть не плакал.

— Надо же быть таким дебилом, — сказал он, как мне показалось, имея в виду самого себя.

Потом меня повезли по больничным коридорам в кресле-каталке, с одной стороны которого шёл отец, а с другой — Дженни.

— Мы к Кенни? — спросил я.

— Ну да, — ответил отец.

— С ним всё нормально?

— Сам увидишь.

— Откуда ты знаешь, что с ним всё хорошо?

— Мы у него уже были, — сказала Дженни. — Он в полном порядке.

Дженни не была нашей мамой, но я её всё равно любил.

Кенни лежал на кровати в пустой пятиместной палате и смотрел телик, но без звука.

— Всё в порядке, Ники, — сказал он. — Я волновался. Но спасатели сказали, что тебя найдут. Я отморозил себе яйца. Тине не понравилось, когда стало глубоко, и она побежала обратно к тебе. А я потерял шапку. Доктор обещал подарить мне новую. Я попросил, чтобы она была не «Лидса», а «Манчестер Сити». Потому что «Лидс» — отстой. А что тебе сделали с ногой?

— Мне её вправили, — ответил я. — Завтра наложат гипс, и ты сможешь на нём расписаться.

Кенни любил писать своё имя. Для каждой буквы у него были особенные завиточки и петельки.

— Мне сказали, что уже слишком поздно, чтобы смотреть телик со звуком, — продолжал Кенни. — Поэтому я просто смотрю на картинку. А где Тина? Или в больницу с собаками не пускают? Это потому, что у собак микробы?

Всё это Кенни говорил, не отрывая глаз от маленького телевизионного экрана.

Я уже знал, что ему скажу. Свой ответ я репетировал ещё в скорой помощи.

— Тине очень понравилось там, в холмах. И она не хотела обратно в город. Когда мы с ней вышли на дорогу, нам встретился фермер. Он сказал, что может взять Тину к себе на ферму и научить её пасти овец. Фермер сказал, что лучше для собаки не придумаешь, что она будет гулять, сколько ей захочется, и играть с другими собаками. Сказал, что на ферме у собак не жизнь, а сплошное блаженство.

Лицо Кенни выглядело бледным в свете экрана. Он наверняка представлял Тину на ферме, как она там гоняет овец и играет с пастушьими псами.

— Ага, — сказал Кенни. — Я устал.

Пульт лежал у него на кровати. Он взял его и выключил телик.

— Я рад, Ники, что ты уцелел.

— Исключительно благодаря тебе, Кенни. Ты меня спас. Ты герой.

И только сказав это, я заметил, что на нём пижама как у Человека-паука. Наверно, её ему принесла Дженни. Отец бы никогда не додумался.

Меня положили на соседнюю с Кенни кровать. С неё я мог легко до него дотянуться. Отец с Дженни уехали домой. В больнице было темно, но сёстры по-прежнему ходили по своим делам, но только почти совсем бесшумно. Кенни спал, его длинные руки с большими кистями лежали поверх одеяла. Я дотянулся и сжал ему руку.

— Расскажи мне историю, — пробормотал Кенни.

И я рассказал ему про то, как Тине жилось на ферме, как она однажды спасла овец от гайтраша и как фермер угостил её в награду за это колбасой. Как потом приехала королева и наградила Тину медалью, а Тина вышла замуж за одного из королевиных корги и стала жить одну половину года в Букингемском дворце, а другую — на ферме в Йоркшире.

Если честно, это была не лучшая из рассказанных мной историй.

20

Через неделю мы поехали в аэропорт Манчестера. Ни я, ни Кенни никогда раньше в аэропорту не бывали. Ему там нравилось всё — и эскалаторы, и магазины, и то, что всё вокруг блестело.

В зале с огромными окнами, за которыми были видны готовые взлететь самолёты, Кенни прижался лицом к стеклу и стал жадно на них таращиться. Я тоже немного потаращился. Понимаю, это выглядело глупо: двое подростков восхищённо рассматривают самолёты, как будто их только вчера изобрели. Но мы ведь никогда не видели самолёты так близко.

К радости от того, что вокруг всё так красиво, так много людей и вообще столько нового, у меня примешивалась грусть. И не только грусть. Меня злила несправедливость всего этого. Потому что я так мало в своей жизни видел. Потому что до этой поездки в Манчестер я не бывал нигде за пределами Йоркшира. И теперь мне впервые захотелось уехать далеко-далеко и вдоволь насмотреться на новые места. Чтобы каждый день перед глазами вставало разное…

Но в аэропорт мы приехали не для того, чтобы любоваться самолётами и обдумывать побег.

Мы с Кенни и отцом встречали маму. Я сидел в кресле-каталке, сломанная нога торчала вперёд, как дуло пушки. Говнострельной гипсовой пушки. Кенни расписался на гипсе. В школе приятели подходили и оставляли на нём свои закорючки. Некоторые рисовали члены, но я переделывал их в норманнских воинов. (Это полезный приём на случай, если кто-нибудь нарисует член у тебя на учебнике.) Сара тоже написала на моей загипсованной ноге своё имя…