Громов: Хозяин теней 4 (СИ) - Демина Карина - Страница 43

А значит, ждём.

Набираемся терпения и ждём.

— Миш, а ты не хочешь за Светланой поухаживать?

— Я?

— Почему бы и нет. Она девушка красивая…

— Но…

— Это будет вполне логично. Закономерно даже. Будешь навещать каждый день. Приглядывать. И если вдруг исчезнет, заметишь…

Мысль эта Мишке не особо нравится, но он кивает.

И косится на тень, которая лежит тихонько, словно опасаясь, что если двинется, то внимание привлечёт.

— И за Танькой заодно… глядишь, если вместе, то девчонку и убережём. Только… с целителем надо разобраться бы. Тем, который там…

— Он мне…

— Слышал. Нравится или нет — это дело десятое. Мне больше интересно, почему он соврал. Ну, что вылечить нельзя.

— Думаешь, соврал?

— Уверен. Николя… что? Его тут все так называют. И ещё Николенька…

— Он из Вецлавских, — сказал Михаил так, будто это что-то должно было значить. — Довольно известная династия целителей.

— Вот и хорошо… я о другом. Николенька вон, легко управился. А силы вложил немного. Какой у него там уровень, я не знаю, но не запредельный далеко. А этот… как его… Татьяна, помнится, говорила, что он весьма силён. Тогда почему не помог? Сила есть, знаний не хватает?

Мишка пожал плечами.

— Скорее всего просто решил не тратиться. Что взять с бесприданницы? Целителей всегда меньше, чем пациентов. И силу они тратить не любят, особенно бесплатно, — Мишка не выдержал, слез с кровати и сел на пол, протянув руку ко Тьме. А та уставилась на него круглыми глазами. — Да ладно, я не обижу… я вот просто… познакомиться хочу, если так-то. Что делать?

А я знаю?

— Попробуй угостить.

— Было бы чем. Я пустой который день… хотя вот, — Мишка выдавил каплю тумана, которая заставила крошечную его тень замереть.

Она явно пришла в замешательства.

— Не бойся. Я… честно хочу… дружить? Или как правильно?

Без понятия, как оно правильно. Но тень метнулась и слизала эту каплю, а потом спешно, словно опасаясь наказания за дерзость, спряталась в складках Тьмы.

— Охота, — сказала Тьма. — Надо. Есть. Тут. Много. Взять.

— Она хочет взять её или его… в общем, на охоту. Недалеко чур. А связи хватит?

— Да. Маленький. Длинный.

— Тварь мелкая, поводок длинный. Чему ты её ещё учил?

— По сути — ничему. Она изначально была боязливой, а я ещё… как понимаю, был не самым лучшим хозяином. Те, кто меня наставлял, говорили, что тень должна дрожать от ужаса. Что даже малое её непослушание в итоге обернётся моей гибелью. И поэтому я не имею права на жалость.

М-да. Странно, что при таком раскладе она вовсе выжила.

А помнится, что та, которую притащил охотник Воротынцевых, и размер имела немалый. Значит, как-то сумел он её не уморить.

Мишка так и остался на полу сидеть.

— Ты не переживай, — я поспешил его утешить. — Что-нибудь да придумаем. Со всеми разберемся…

Призрак поднял длинный хвост, с конца которого, вцепившись когтями и зубами в кисточку, свисала Буча.

— Только, пожалуйста, будь осторожен. И завтра загляни. Ну, потом. После разговора. Идёт?

[1] «Записки псового охотника Симбирской губернии» Петра Михайловича Мачеварианова. Заядлый охотник, большой специалист по собакам, вложивший немало сил и средств в выведение особой русской породы собак. По словам специалистов, труд актуален и по сей день.

Глава 21

Требуется одной прислугой шведка или финляндка, умеющая готовить три блюда, чистоплотная и аккуратная на маленькую семью, обязательно хорошие рекомендации, жалование 12 рублей.

Листокъ

А к вечеру госпиталь наполнился людьми и звуками.

Громко и торжественно гремел бас священника, и многие иные голоса подхватывали слова гимна, заполняя узкие коридоры госпиталя божьим словом. Слов было много. Метелька сказывал, что и крестный ход, который устроили от церкви Святого Варфоломея к его же имени госпиталю, тоже получился изрядным.

Он сходил поглядеть.

А потом остаток вечера рассказывал, причём в лицах, то щёки надувал, пытаясь изобразить священника, про которого сказал, что хороший, сильно важный, то махал воображаемым кадилом. Не знаю, чего в нём жгут, но этим едким церковным запахом пропитались и коридоры, и палаты.

Крестным ходом вокруг госпиталя дело не ограничилось.

Был и торжественный молебен.

И обход палат с иконами, которые сияли золотом и силой. И даже благословение. От последней части я бы отказался с радостью, да кто ж меня, беспамятного, спрашивал.

Ну, то есть для всех я опять упал в глубокое забытье, в котором и пребывал, избегая высокой чести присутствовать при молебне. В какой-то момент я провалился в натуральнейший сон, чтобы проснуться от тяжёлого гулкого кашля. Метельку опять выворачивало, и он, пытаясь не задохнуться, хватал воздух.

— Метелька, — я соскочил с кровати. — Врача надо…

— Н-не… — он выдохнул и сплюнул. Слюна потянулась изо рта тонкими нитями. — Уже… отпустило. Николка говорил, что так и будет. Что там, внутри, накопилось всякое дряни. И она выйти должна. Сказал, ну, что там больше, чем он сперва думал. Так что надо будет потерпеть.

— Прости.

Чувство вины было мерзким.

— За что? — он отёр рот рукой.

— Я ж тебя на фабрику потянул. И вообще… за собой. Обещал хорошую жизнь, а получилось…

— Ну, можно подумать, получилась плохая. Воды дай.

Графин с водой отражал лунный свет и белое пятно его лежало на столе. Вода едва слышно пахла ладаном, но Метелька пил жадно.

— Николка сказал, что надо пить побольше, тогда и отходить полегче. Ещё с Танькой сговорился, зараза, и эту, воду выписал, которая минеральная. С жиром топлёным. Ну и мерзота, я тебе скажу.

— Пей.

— Пью. Куда ж деваться. Да и вода, а не моча коровья. Бабка моя вот все болезни мочой лечила. Иногда лепёшками. У неё шпора в ноге была, и вот мы ходили, искали такую лепёшку, чтоб свежая, но подсыхать начала. И тогда бабка в неё ногу совала и стояла, чтоб, значится, распарило.[1]

— Меня сейчас стошнит.

— Нежный ты, — Метелька фыркнул. — Сразу видно, что барчук.

— А в рыло?

— Больным нельзя.

— Так и я не здоровый. Может, всё-таки кликнуть кого?

— Да не. Всё уже добре. Спи.

— Наспался.

— И я… давно столько не спал. Еремей сказал, что, как вернёмся, он с нас три шкуры спустит, за безделие.

Я поёжился. Сомнений, что слово своё Еремей сдержит, не было.

— Ты ему скажи, что я хворый, а хворых гонять нельзя, — Метелька забрался в кровать.

— Сам и скажи.

— Так мне не поверит, — он улёгся, и под невеликим его весом заскрипела, растягиваясь, сетка. — Чего? Да не собираюсь я помирать.

— Просто… не жалеешь, что со мною связался?

— По пять раз на дню, — буркнул Метелька, натягивая одеяло. — Сав, ты чего? Эта… как его… меланхолия? Слыхал, у благородных бывает.

— Да нет. Так, лезет всякое в голову…

— Это потому что задница не занятая. Когда задница занятая, тогда и голова только об этой заднице и думает, а не про всякое там.

Простая, чтоб её, житейская мудрость.

— Ты вон сколько раз умереть мог, — я не мог успокоиться.

— Так не умер же ж.

— Может, ещё и умрёшь.

— Ага, а там, в приюте, меня ждала долгая и счастливая жизнь, — фыркнул Метелька, поправляя подушку. — Сам подумай, Сав.

Не знаю. Не думается. Точно меланхолия.

— Там два пути. Или в дом работный, а после на фабрику, или на вон… на промысел.

Две дороги и обе хреновые.

— Я бы второй выбрал. Честно. Тогда ж казалось, что вот оно. И воля, и деньги… теперь-то уже понимаю немного, что деньги, может, и были бы, да… в общем, недолго. Вольные людишки вообще долго не живут… а так вот… оно, конечно, славно было бы, если б там, в доме остались… ну, у Громовых. Там и простыни, и одеяла. Учили…

— Ничего, — пообещал я, возвращаясь в постель. — Будет у нас дом. Обязательно.