45. Выстрел в сердце - Соболева Ульяна "ramzena" - Страница 9

Слабый хрип. Лёгкий, едва уловимый звук. Я замираю.

Давид тоже. Мои глаза медленно опускаются вниз. К мужчине на столе.

Гия.

Он не без сознания. Он смотрит. Темнота его взгляда глубокая, затягивающая, но в ней нет пустоты.

Он очнулся. Он видит меня.

Губы едва шевелятся.

Голос срывается в низкий, обожжённый шёпот.

– Nikudaa ar tsavida…

Я слышу слова, не понимая их смысла.

Но по тому, как на моё запястье медленно сжимаются чьи-то пальцы, я догадываюсь.

– Ты никуда не пойдешь! Брат приказал!

Анжелика Онегина была хрупкой, тонкой, как будто сотканной из утреннего воздуха, того самого – прохладного, звенящего, в котором ещё не разогрелись звуки. Ей было девятнадцать, и она не видела с восьми лет. Но в ней не было жалости к себе. Она не знала, как сейчас выглядит, но чувствовала – в её теле зреет что-то новое, сильное, важное. Женщина. Спокойная, глубокая, взрослая. Женщина, которая растёт во тьме, как цветок, пробивающийся сквозь камень – не ради чужих глаз, не ради аплодисментов, а просто потому, что не может не расти.

Русые волосы – мягкие, пушистые, слегка волнистые – спадали на плечи, она часто заплетала их в косу, не глядя, ловко, с отточенным движением пальцев, как музыкант настраивает струны. Кожа – светлая, почти прозрачная, на щеках – нежный розоватый румянец, который делал её похожей на фарфоровую куклу. Но глаза – голубые, пронзительные, сияющие странным светом – светом изнутри. Глаза, в которых было всё: детство, тьма, боль, гордость. Глаза, которые не видели света, но умели смотреть.

Она запоминала всё – голоса, интонации, шаги, дыхание. У неё была отличная память, музыкальный слух, она училась на музыкального терапевта, играла на пианино, подбирала мелодии по вибрациям, жила в ритме невидимых аккордов. Её голос был тихим, как журчание воды по камням, но слова – точными. Она редко говорила – но если говорила, к ней прислушивались.

Лада называла её “мой свет”. Но на самом деле свет был в ней самой – просто тонкий, неяркий, невыносимо чистый. И когда она шла по квартире, считая шаги, зная на ощупь каждый угол, каждую скрипучую доску, она не спотыкалась. Не боялась. Потому что страх – это когда нет никого. А у неё всегда была Лада.

Теперь Лады не было.

И в груди у Анжелики загоралась новая сила – та, что заставляет идти, даже когда не видишь дороги.

Утро без Лады было тише, чем обычно. Не просто тише – иначе тише. Эта тишина не была покоем. Она была… тяжёлой, натянутой, как струна, которую вот-вот сорвёт. Как воздух перед бурей – плотный, неподвижный, чужой.

Анжелика шла по полу босиком, считая шаги. Пальцы ног едва касались паркета – она ловила звуки, вибрации, дыхание дома. Он дышал по-другому. Слишком глухо, как будто стены что-то прятали. Её ладони скользнули по дверному косяку, потом – по столу. Каждое касание – как маркер на карте, по которой она двигалась с той уверенностью, которая рождалась не из зрения, а из памяти.

Она не чувствовала тревоги. Пока что.

Просто что-то… не так.

На кухне она открыла шкаф – второй слева, верхняя полка, чашка с тонким краем. Потом – чайник, потом – баночка с крупнолистовым чаем. Всё привычно. Всё по памяти. Она даже на секунду позволила себе лёгкую улыбку, вспомнив, как Лада учила её держать нож – не остриём вверх, не пальцы под лезвие. Как заваривать чай – не кипятком, а водой чуть остывшей.

Тепло этих воспоминаний отступило, как только она поняла: Лада не вернулась.

Она присела на табурет, чашка так и осталась в руке, пар от чая касался лица – мягко, почти ласково. Но вкус казался мёртвым. Она сделала глоток и сразу отставила чашку. Аппетит исчез.

На миг она сжала губы, прикусила нижнюю – привычка, от которой Лада всегда отучала.

“Всё хорошо,” – подумала Анжелика. – “Может, внеплановая операция. Может, срочный вызов. Она же хирург. У неё бывают сутки, когда не до сна, не до звонков.”

Но в груди начало разрастаться что-то медленное и холодное. Не паника. Пока ещё нет. Но предчувствие.

Она встала. Снова на ощупь – дверь, коридор, сотовый. Пальцы пробежали по кнопкам. Гудок. Один. Второй. Третий. И… автоответчик.

Голос Лады – уверенный, спокойный, сильный – вдруг показался чужим, далёким.

Анжелика не повесила трубку сразу. Просто стояла, прижимая к щеке холодный пластик.

Но уже чувствовала, что мир, в котором она ориентировалась без глаз, стал незнакомым.Она ещё не знала, что всё изменилось.

Анжелика положила трубку и тут же снова взяла её в руки. Пальцы двигались быстро, уверенно – на память. Она знала, куда нажимать. Телефонная книга в голове была выстроена как партитура: чётко, без пауз, в нужной тональности.

Первой была больница.

– Доброе утро. Это Анжелика Онегина. Я ищу свою сестру, Ладу Лаврину, кардиохирурга. Она не вернулась домой.

– Лада Александровна?.. Подождите, сейчас посмотрю расписание…

Шуршание бумаг, щелчки клавиш.

– Сегодня её смены не было.

Анжелика едва заметно отстранила трубку от уха. Медленно вдохнула.

– Вы уверены? Она ушла вчера утром на работу.

– Вчера у неё была внеплановая операция, насколько я помню, но… она покинула больницу вечером.

– Во сколько?

– Кажется, около восьми. А потом она ушла.

Кажется. Слово, от которого что-то внутри Анжелики оборвалось.

Она положила трубку. Позвонила в приёмную. Потом в отдел кадров. Потом в ординаторскую. Потом в знакомую медсестру – Олю, та всегда отзывалась.

Никто не знал. Никто не слышал. Никто не видел.

Каждое «нет» – как шаг в пустоту. Как удар, не по телу – по звукам.

Она крепче сжала телефон в пальцах и перешла к следующему номеру. Тот, кого не хотела набирать. Глеб.

Пальцы дрогнули. Она не произнесла его имя вслух. Просто нажала на вызов.

– Да? – Голос сонный. Хриплый. Без напряжения.

– Это Анжелика.

– М-м… привет. Что-то случилось?

Она молчала секунду. Только дышала. Долго. Ровно. Как учили её во время приступов паники.

– Лада пропала.

– Что?

Он произнёс это слишком быстро. Слишком спокойно.

– Не вернулась домой. Не отвечает. Никто не знает, где она.

Пауза.

– Ну… может, задержалась. У неё бывают такие дни, ты же знаешь.

– Она всегда пишет. Или звонит. Всегда.

– Может, телефон разрядился.

– Может, тебе просто плевать.

Молчание. Теперь с его стороны.

– Ты что вообще несёшь?.. – начал он.

– Если ты знаешь, где она, – сказала Анжелика тихо, почти шёпотом, – скажи. Не мне. Себе. Чтобы не сдохнуть потом от стыда.

Она отключилась, не дослушав. Стояла посреди кухни с опущенными руками, а мир вокруг звучал иначе. Как враждебная музыка, которую она не могла распознать.

Ни один номер больше не ответил. Ни один голос не дал надежды.

Лада исчезла. И никто, чёрт возьми, не понимал, что это значит.

Мир Анжелики был соткан не из света, а из памяти. Не из цвета, формы и линий – а из того, что нельзя потрогать, но можно почувствовать. Она не видела – не с тех пор, как в восемь лет однажды перестала различать силуэт мамы, размытое лицо отца, голубоватую зыбкость неба за окном. Сначала всё как будто расплылось, ушло за стекло, как если бы мир находился по ту сторону водяной пелены. Потом линии стали исчезать – сначала очертания, потом оттенки, потом даже тени. Свет не исчез резко. Он уходил, как сон по утру: медленно, осторожно, обманывая, будто вернётся.

И в какой-то момент он просто не вернулся.

Осталась только память. Но и она была не спасением, а якорем – тем, что удерживало в реальности. Тем, что рисовало внутри то, что глаза больше не могли увидеть.

Она не видела – но помнила.

______

Помнила Ладу, какой та была в те годы: прямая спина, строгий подбородок, тонкие, чуть сжатые губы. Каре цвета чёрного кофе, которое пахло чем-то аптечным и дорогим. Помнила глаза – пронзительно синие, упрямые, усталые, но всегда тёплые. Эти глаза не были мягкими – они знали боль, и именно поэтому не отворачивались от чужой. Помнила руки – тёплые, сильные, с тонкими пальцами и чуть шершавой кожей на подушечках. Они пахли антисептиком, жасмином и какой-то мягкой, почти неуловимой надеждой.