Баскервильская мистерия этюд в детективных тонах - Клугер Даниэль Мусеевич - Страница 16

А что же Дантес? Похоже, и для него такая возможность закрыта: в мир вернулся не моряк Эдмон Дантес, а таинственный граф Монте-Кристо. И таинственность его, сопряженная с тайной, ощущающейся за текстом, не раскрывается до конца: читатель остается в неведении — так все-таки что же мы прочли?

Я уже высказывал предположение, что во второй части романа действует покойник — мертвец, одержимый жаждой мести живым, вампир, инициированный Властелином подземного царства, ставший его слугой. Он не устоял перед соблазном: принял дар властелина подземного царства, царства мертвых. Но ведь во всех сказках существует запрет на пользование пищей, питьем, богатством подземного царства. Не устоявший перед искушением и принимающий коварный дар навсегда остается в мире смерти…

И выходит наверх, к живым, только в облике вампира, ожившего мертвеца.

Есть и еще одно объяснение, не противоречащее предыдущему, а дополняющее его. Мне представляется, что роман построен по той же схеме, что и знаменитый рассказ Амброза Бирса «Случай на мосту через Совиный ручей»^[98].

Вкратце сюжет таков: во время Гражданской войны в США северяне (солдаты федеральной армии) вешают пойманного разведчика южан. Во время казни веревка обрывается, осужденный падает в воду (повешение происходило на мосту через Совиный ручей — отсюда название рассказа), уходит от преследователей, добирается домой, встречается с горячо любимой женой, но… все это оказывается лишь видениями несчастного, посетившими его гаснущее сознание в те короткие мгновения, когда тело его падало с моста и до момента, когда петля затянулась навсегда.

Иными словами, вся вторая часть романа (после смерти Фариа) — предсмертные видения тонущего Дантеса, так и не сумевшего выбраться из мешка-савана. Может быть, поэтому в истории графа Монте-Кристо так много аляповатых, неестественных деталей, откровенно сказочных (упрощенно-сказочных, почти китчевых). И по той же причине, возможно, столь часто на страницах второй половины романа встречается образ воды, влаги, водной стихии, — это реальность врывается в предсмертные грезы несчастного узника замка Иф — подземного царства. Живой не может выйти из мира смерти…

Впрочем, предмет нашего рассмотрения — не роман Александра Дюма как таковой, а образ аббата Фариа — предтечи великих сыщиков. Вернемся же к этой теме.

Что мы видим? Природа любимых персонажей детективного жанра столь отталкивающа?

Ну, прежде всего, отнюдь не отталкивающа. Просто — нереальна. При том что они «хорошо маскируются». В этом легко убедиться, рассмотрев многочисленных потомков «аббата Фариа», появившихся на страницах книг спустя десятилетия и даже столетия после него и частично названных в начале этой главы. Пожалуй, каждому из них и с гораздо большим основанием, нежели Дантесу, старый узник замка Иф мог бы сказать: «Вы — мой сын…»

«Всех этих людей убил я…»

Две особенности характерны для героя Дюма, и две, если можно так выразиться, группы его наследников, для каждого из которых какая-то из особенностей стала доминирующей, можно выделить в последующей детективной литературе, вплоть до сегодняшнего дня.

Обратим внимание на его звание — «аббат Фариа». «Аббат», священнослужитель, монах — сия ипостась чрезвычайно важна, не меньше других, о которых разговор впереди.

К слову сказать, в самом романе «Граф Монте-Кристо» временами, словно для того, чтобы подчеркнуть: «Я — инкарнация Фариа», — Эдмон Дантес является в сутане и тоже зовется «аббатом». Аббат Бузони — таким он то и дело приходит к своим недругам и недоброжелателям или же к тем, кого избрал орудиями своей мести. И — заметим — именно в этом облике он оказывается неуязвимым, бессмертным:

«— Черта с два! — воскликнул Кадрусс, выхватывая нож и ударяя графа в грудь. — Ничего ты не скажешь, аббат!

К полному изумлению Кадрусса лезвие не вонзилось в грудь, а отскочило»^[99].

Все-таки — почему именно монах становится образом, связанным, как уже было сказано выше, с хтоническим, подземным божеством? В главе «Ловля бабочке на болоте» я говорил о том, что детектив представляет собою извечную мистерию борьбы Добра и Зла, персонажи которой обряжены в современные читателю одежды, но сквозь более или менее узнаваемые пейзажи мерцает инфернальный мир, мир смерти, находящийся в двух шагах от нашего. Действие происходит на пороге иной реальности. И не важно, как этот порог, этот край называется в конкретном случае: Гримпенской трясиной, цистерцианским монастырем или Негритянским островом — все это символы Порога, врат Смерти.

Священнослужитель уже по своему статусу в минимальной степени связан с миром реальным (слишком мало связей — он не имеет своего дома, он не нуждается в деньгах, он живет в безбрачии); строго говоря, его функция — бороться с грехом и «с самим Прародителем зла» (повторяя слова Шерлока Холмса), но еще важнее то, что он — Посредник. Проводник из этого мира в иной. Своеобразный Харон-перевозчик. Аббат, монах, отрешившийся от суетного мира, то есть от мира живых, и остановившийся на пороге мира мертвых. Он — Страж, Охранитель, Стоящий у Врат… И как таковой, он — Познавший, ему открыты потусторонние тайны.

В романе Германа Гессе «Игра в бисер» есть изумительная новелла «Исповедник». Один из двух главных героев — отец Дион Пугиль, — отвечая на вопрос второго главного героя — Иосифа — и говоря о приходящих к исповеди мирянах, произносит весьма знаменательные фразы:

«— Миряне — это дети, сын мой. А святые — те не приходят к нам исповедоваться. Мы же, ты, я и подобные нам, схимники, искатели и отшельники, — мы не дети и не невинны, и нас никакими взбучками не исправишь. Настоящие грешники — это мы, мы, знающие и думающие, мы, вкусившие от древа познания…»^[100]

Вот это познание и обеспечивает образу священнослужителя место в череде главных героев детектива. И отец Браун, и брат Вильгельм, и брат Кадфаэль, все прямые потомки таинственного узника замка Иф — «люди с прошлым». И это прошлое — темно и тяжко. Например, брат Кадфаэль, монастырский целитель и добровольный сыщик, придуманный английской писательницей Эллис Питерс, в пору бурной молодости был крестоносцем, сражавшимся в Святой Земле с неверными, и убил не один десяток людей, виновных, в сущности, лишь в принадлежности к иной вере.

Ныне этот скромный и незаметный персонаж удалился от мира, поселился в монастыре. Из Палестины, из Азии он приходит, к слову сказать, некоей ипостасью уже упоминавшегося нами Диониса (тоже уроженца Азии), с незнакомыми растениями, культивированием которых и занимается в монастыре, в том числе восточных маков. Восточные, то есть опиумные, маки — это дар Востока Западу, подобный чудесному соку — вину, тоже привезенному, кстати, из Азии, все тем же Дионисом.

Садовод с бурным прошлым, прошедшим на Востоке, сыщик, легко раскрывающий преступления, но более всего обожающий возиться в собственном садике и по возможности не покидающий стен обители, — брат Кадфаэль очень напоминает в этом отношении еще одного сыщика, жившего не в Англии тринадцатого века, а в Америке двадцатого столетия, которому мы далее посвятим отдельный, более подробный рассказ. Что до монаха-крестоносца, то связь его с растениями, с дарами земли прослеживается и подчеркивается во всех романах Элис Питерс.

Коль скоро мы уже говорим об этом, не могу не вспомнить еще одного из ранних предшественников современных героев детективных романов: сыщик Кафф из романа Уилки Коллинза «Лунный камень» интересовался разведением роз куда больше, чем расследованием преступлений…

Впрочем, ни брат Кадфаэль, ни бывший инквизитор Вильгельм Баскервильский из романа Умберто Эко «Имя розы» не могут сравниться по популярности с героем Гилберта Честертона — скромным отцом Брауном. В образе этого сыщика можно отметить сразу же одну особенность (каковой обладают и некоторые другие герои английского писателя — например, весьма любопытный «разгадчик» мистер Понд, обожающий парадоксы). Если, например, Шерлок Холмс по ходу следствия собирает улики, обращает внимание на «рифмы» детективного повествования, то отец Браун строит свои умозаключения, практически не интересуясь такой «чепухой», как отпечатки пальцев, пятна крови, следы на траве или сорта табачного пепла. Его расследования — уж коли пользоваться терминологией, связанной с поэзией, — скорее верлибры или белые стихи. А может быть, псалмы. Или притчи.