Воронцов. Перезагрузка (СИ) - Тарасов Ник - Страница 2

Она протянула мне одежду, как беспомощному ребёнку:

— Одевайтесь скорее, не то батюшка ещё пуще разгневается. И так беда — по дому слух ходит, будто вас нынче из семьи выгонят за вчерашнее буйство. Помилуй нас всех Господи!

Меня словно окатили ледяной водой из колодца. Всё это слишком реально для сна и слишком абсурдно для розыгрыша. Каким-то непостижимым образом я оказался в чужом теле, в чужом времени, в чужой жизни. И, судя по всему, в крайне невесёлом положении.

— Мне нужно одеться? — я беспомощно посмотрел на разложенную одежду, как на инопланетный артефакт. — Как… как это надевается?

Агафья округлила глаза до размера чайных блюдец:

— Да вы точно не в себе! Ну-ка, давайте помогу, как в детстве, когда вы ещё от горшка два вершка были.

Следующие десять минут превратились в сюрреалистичный балаган. Агафья, причитая и крестясь, помогала взрослому мужчине надеть рубаху, застегнуть штаны и облачиться в кафтан. Я чувствовал себя беспомощным идиотом, но выбора не было — я действительно понятия не имел, как совладать с этими загадочными застёжками и завязками, словно созданными, чтобы испытывать человеческое терпение.

Наконец, одевшись и, кое-как пригладив волосы (которые оказались гораздо длиннее, чем я привык носить), я последовал за Агафьей, как потерявшийся ребёнок за матерью.

— Нянюшка, — прошептал я, пока мы шли по длинному коридору с портретами хмурых предков на стенах, — а что вчера случилось? За что меня хотят выгнать?

Агафья огляделась по сторонам, словно заговорщица, и зашептала ещё тише, едва шевеля губами:

— Ох, грехи наши тяжкие… Вы ж вчера опять в трактире пировали, в карты проигрались вчистую — говорят, чуть не тыщу рублей спустили! А потом квартального надзирателя поколотили, когда тот вас усовестить пытался. Насилу откупились, чтоб под арест не взяли. Батюшка вне себя от гнева!

Я внутренне застонал. Судя по всему, тело, в которое меня занесло неведомой силой, принадлежало редкостному дебилу с талантом находить неприятности.

Мы спустились по широкой лестнице в просторный зал, где за длинным столом уже сидели несколько человек. Во главе стола — представительный мужчина с окладистой седеющей бородой и пронзительным взглядом, способным просверлить насквозь. Рядом — женщина средних лет в строгом тёмном платье, с высокой причёской, затянутой в сетку, будто на приём к императору собралась. По другую сторону — сухощавая старуха с крючковатым носом и недобрым прищуром, напоминающая ведьму из народных сказок.

Все трое уставились на меня, как на приговорённого к казни, ожидающего последнего слова.

— Явился, голубчик, — голос бородатого мужчины звенел от еле сдерживаемого гнева, как натянутая струна. — Изволь сесть, нам предстоит серьёзный разговор. Весьма серьёзный.

Я неловко опустился на стул, чувствуя себя преступником перед судом. В голове царил хаос. Как объяснить этим людям, что я не тот, за кого они меня принимают? Да и поверит ли кто-то в такую дикую историю? Меня сочтут безумцем или, того хуже, одержимым нечистым духом. От последней мысли по спине пробежал холодок — костры инквизиции, возможно, уже не жгли, но смирительные рубашки наверняка существовали.

Но больше всего меня ужасала мысль, что всё это — реальность. Что каким-то невероятным образом моё сознание перенеслось на два столетия назад, в тело молодого дворянина-дебошира. Читал я иногда на самиздате про такое, посмеиваясь над фантазией авторов. И кто теперь смеётся?

— Егор Андреевич, — отец (а это, несомненно, был отец Егора) тяжело вздохнул, словно каждое слово причиняло ему физическую боль, — терпению моему пришёл конец. Вчерашний твой поступок переполнил чашу. Почти тысяча рублей карточного долга за последние три года, бесчисленные попойки, драки, распутство… Ты позоришь наш род, и я не могу более этого терпеть.

— Мы столько лет молились о твоём исправлении, — подхватила женщина (очевидно, мать), прижимая к глазам кружевной платочек, словно собиралась лить слёзы ведрами. — Нанимали лучших учителей, возили за границу…

— И всё впустую, — отрезал отец, ударив ладонью по столу. — Посему я принял решение: ты более не являешься сыном своего рода. Фамилии тебя пока не лишаю. До первой весточки позорной, но надела и всякого содержания считай, что и не было. Бумаги уже готовы.

Я сидел, оглушённый, словно громом. Меня, то есть, Егора только что официально лишили наследства и выгнали из семьи. В двадцать первом веке это было бы просто громкой семейной ссорой и несколькими вспыльчивыми постами в социальных сетях, но в 1807-м…

— Что… что теперь будет? — прохрипел я голосом, который отказывался слушаться.

— Теперь? — отец поджал губы, как будто ему было противно даже говорить со мной. — Теперь ты волен идти на все четыре стороны. Ты уже не ребёнок, чтобы я за тобой надзирал. Хочешь — иди в услужение, хочешь — в монастырь. Мне всё едино.

Я не знал, что сказать. Вся эта ситуация была настолько чудовищно нелепой, что слова застряли в горле, словно рыбья кость.

В этот момент заговорила старуха голосом, скрипучим, как несмазанная дверь:

— Андрей, мальчишка — дурак и повеса, кто ж спорит. Но всё ж тебе не чужой. Я так мыслю — пусть едет в Уваровку. Я ему ту деревню отписала, что мне от дядюшки Прохора досталась. Там и имение имеется. Пущай там сидит, хлеб растит. Может, на свежем-то воздухе да за сохой ходючи, за ум возьмётся.

— Маменька, вы опять его балуете, — сурово произнёс отец, сверкнув глазами. — После всего, что он натворил!

— Не перечь, — старуха стукнула по столу костлявой рукой с такой силой, что зазвенели приборы. — Моё имение — моя воля. Отписала, значит отписала. Деревня, конечно, дрянь — всего-то дворов пятнадцать, да и те едва концы с концами сводят. Изба того хуже — полвека никто не жил, крысы да тля хозяйничают. Но крыша над головой будет, не на большой дороге околеет.

Она повернулась ко мне, прожигая взглядом насквозь:

— Слышал, оболтус? Будешь в Уваровке сидеть, пока не образумишься. Хоть каторжный труд тебя уму-разуму научит, коли университеты не смогли!

Я медленно поднялся из-за стола. В голове мелькнула абсурдная мысль: «Кажется, я только что получил повышение». Я уволился из крупной компании, хлопнув дверью, и тут же стал землевладельцем, пусть и с пятнадцатью дворами.

Мне хотелось истерически рассмеяться, но я каким-то чудом сдержался.

— Благодарю вас… бабушка, — произнёс я неожиданно твёрдым голосом. — Я постараюсь оправдать ваше доверие.

Все трое уставились на меня с таким изумлением, словно я заговорил на китайском. Они явно ожидали буйства, слёз, молений о прощении — чего угодно, но только не спокойной благодарности.

— Экипаж будет готов через час, — отец поднялся, давая понять, что разговор окончен и приговор обжалованию не подлежит. — Прощай, Егор. Дальнейшая твоя судьба — в твоих руках.

«Да уж, — подумал я, направляясь к выходу из столовой. — В моих руках, которые, кстати, даже не мои».

Я ещё не понимал, что ждёт меня в этой новой, чужой жизни. Но одно знал наверняка: если это реальность, а не бред воспалённого сознания после удара головой, то впереди меня ждёт нечто более интересное, чем бесконечные отчёты и корпоративные интриги.

Загадочная Уваровка, в любом случае, звучала куда заманчивее, чем очередная корпоративная летучка. А мои знания из будущего… может, они помогут мне не только выжить, но и преуспеть в этом странном мире начала XIX века. В конце концов, в каждом кризисе скрывается возможность, надо только уметь её разглядеть.

Агафья суетилась вокруг моего гардероба быстро и деловито. Её руки мелькали между сундуком и баулами, аккуратно складывая мой новый-старый гардероб — шёлковые рубахи, несколько кафтанов, штаны, жилеты и прочие атрибуты беспечной жизни юного дворянина, чьё тело я теперь незаконно оккупировал.

— Сюртук берёте, господин Егор? Почитай три года как из Парижа привезли, а надевали только раз, на именины графини Протасовой, — Агафья бережно сложила тёмно-синий сюртук с серебряными пуговицами. — Такая вещь, а пылится!