Тру-крайм свидания - Магамедова Камилла - Страница 3
- Предыдущая
- 3/6
- Следующая
Марк позвонил почти в полночь. Он был взволнован: неровно дышал, суетился, часто извинялся и переспрашивал. Еще он постоянно ругался, обходя сонных курильщиков, толпившихся на перроне.
– Опять к бабушке собрался?
– Марин, я утром буду у тебя уже.
– Завтра утром?
– Сюрприз!
Она ответила не сразу:
– Марк, ты же уехал… до сентября?
– Эм… – он сконфуженно осекся. – Почему мне кажется, что ты не рада?
– Почему? Рада! Я очень рада.
– Да, но голос у тебя грустный, Маринад. И, если ты опять скажешь, что заболела, я вызову скорую, клянусь.
– Нет, я не заболела, – она вымученно засмеялась. – Просто устала.
– Я почему-то не верю тебе, Маринад. И меня это очень беспокоит.
Оба замолчали. Марина смотрела на свое отражение в темном окне, Марк ждал, вслушиваясь в звуки из динамика.
– Давай мы утром поговорим?
– Только без дураков, ладно? Не надо меня жалеть.
– Я и не жалею, Марк.
– Тогда прекрати врать.
Впервые голос одногруппника звучал обиженно. От этого у Марины под ребрами стало тесно, а щеки заалели. Она прижалась разгоряченным лбом к холодному стеклу и прикрыла глаза, а потом еле слышно попрощалась с Марком.
Невыносимо долго тянулась ночь. Незнакомая, болезненная надежда не давала Марине сомкнуть глаз. Ее мучили желание увидеть Марка и страх увидеть его.
Она решила навести порядок в комнате, открыла давнишний список дел и прошлась по нему еще раз. Закончив короткую уборку, Марина легла на кровать и уставилась в потолок. Она чувствовала тяжелую усталость, но сон никак не приходил. Вместо этого в голове клубились мысли. Липкие и спутанные мысли.
Ее пугало, что Марк, рыжий Марк с глупыми веснушками и проколотыми ушами, вызывал в ней такие переживания. И разве нормально, что она думает о нем? Особенно если брать во внимание Левицкого. Как рассказать о произошедшем Марку? Что ему рассказать?
Будильник сработал в восемь утра, когда Марина все еще смотрела в потолок. Она не спеша умылась и привела себя в порядок. Впервые с той ночи нанесла парфюм, блеск для губ и немного румян, чтобы спрятать болезненную бледность, которая уже месяц не покидала ее. Проверила телефон – ни сообщений, ни пропущенных звонков не было.
Чем только она не пыталась занять время: прогулка вокруг общежития, чтение, вынужденный завтрак. Потом Марина дала себе слово, что переведет песню Тимберлейка, и перевела ее. После отправилась кормить голубей, но ее прогнал дворник. А на часах между тем было только полдесятого. Она решила, что не станет больше брать телефон в руки и уж тем более ждать Марка. Пошла в душ, смыла макияж, парфюм и бессонницу. Но, вернувшись в комнату, вновь оказалась один на один с немым телефоном и неумолимым желанием позвонить одногруппнику.
– Марина, ты в своем уме? Что ты ему скажешь? – Она вытащила из небольшой косметички консилер, блеск для губ и начала наносить макияж снова. – Всякое скажу. Скажу, что уже утро. Может, скажу, что скучала, что разговариваю сама с собой, что уже месяц меня Левицкий насилует. Или попрошу купить к чаю… Хотя про Левицкого не скажу.
Раздался стук. Марина подтянула колени к груди и замерла. Телефон завибрировал, уведомляя о сообщении от Марка. Она наспех надела пижамные штаны и черную майку, а потом настороженно спросила:
– Кто там?
– Кто-кто… Игорь Николаев!
– Марк?
– Ага, Цукерберг.
– Таких не знаю.
– Цветкова, я всю ночь провел в плацкартном вагоне. Я голодный, злой и воняю. Прояви милосердие!
Приложив руку к груди, она глубоко вздохнула несколько раз, поправила тонкую бретель и провернула ключ в замке.
Белые носки с потертостями висели на холодной батарее рядом с расшнурованными красными кедами. Марк сидел на кровати, закутавшись в серую толстовку, поджав холодные ноги под себя и размешивая сахар в чашке чая. Он старался не глазеть на Марину, но это явно удавалось ему с трудом. Она выглядела иначе. Сильно иначе. Она металась по комнате и тараторила, точно заведенный зайчик. Покатые плечи теперь ссутулились, а щеки стали впалыми. Пижамные штаны, которые обычно плотно прилегали к бедрам, висели точно на манекене из детского мира. И волосы… Она состригла волосы, теперь вместо вечно вьющихся и непослушных прядей у нее была ровная белая щетина. Марина напоминала тень себя прежней, очень напуганную тень. Когда она уже в третий раз принялась прибираться на настенной полке, Марк осторожно, очень медленно подошел и сел рядом со стопкой книг. Протер старый словарь русского языка от несуществующей пыли и тихо начал:
– Ты в порядке?
– Да, конечно. Как бабушка?
– Ты уже спрашивала, а я уже отвечал, что мы не пересеклись.
– Точно. Она уехала к тете, пока ты поливался и пололся.
– Марина, ты в порядке? – повторил он уже серьезнее, вглядываясь в ее лицо.
– Да, конечно. Как бабушка?
– Мы что, в фильме Тарантино? Это день сурка? Я сплю и мне снится кошмар?
– Да, конечно…
Он поднял на нее уставший взгляд. Марина выхватила словарик из его рук и с минуту молча смотрела на оглавление. Марк силился понять, что происходит, но собственное тело мешало ему – спину стянуло напряжением, челюсти были плотно сжаты.
– Я просил не жалеть меня.
– Я не жалею тебя. – Она поставила словарь на полку рядом с темно-синей книгой. – Надо бы пересмотреть, да? Давай «Сумерки» посмотрим вечером?
– Марин, я на дурака похож?
– Если честно, то немного.
– Да что с тобой не так? Я понять не могу, – голос его стал громче и грубее.
– Все хорошо.
– Поэтому ты уже третий раз переставляешь книги на полке и протираешь их от пыли? Так выглядит «хорошо»?
– Я просто люблю убираться.
– Ты? – Он засмеялся. – Извини, конечно, но ты даже в расписание свое забываешь включать уборку.
– Марк, я просто…
– Что? Заболела или устала?
– Подай Набокова, пожалуйста.
Марк обреченно уставился на неровную пеструю стопку, достал голубой сборник рассказов, затем поднялся и очень спокойно сказал:
– Так, знаешь что? Я, может, и не лучший парень в универе, в Москве или где-то там еще, я это понимаю. Но я ехал всю ночь в этом идиотском вагоне без кондиционера и биотуалета, просто чтобы увидеть тебя. – Он глубоко вздохнул, вложил ей в руку книжку, вернулся к креслу и продолжил, уже не сдерживаясь: – Из очевидного, Маринад: ты мне нравишься. Думаю, это было понятно давно. Но если вдруг тебе не понятно, то повторюсь: ты мне нравишься. Вот. Из очевидного также и то, что я тебе – нет. Но ты даже не можешь мне сказать, что я иду мимо! Ты, блин, протираешь книги в третий раз, лишь бы на меня не смотреть!
Он снял с батареи мокрые носки, запихал их в карман толстовки и принялся зашнуровывать кеды. Стопы липли к влажным стелькам, отчего те сбивались. Он схватил кеды и подошел к двери.
– И не собираюсь я с тобой «Сумерки» смотреть, понятно? Вообще, держись от меня подальше. Ты могла бы сразу сказать, чтобы я не придумывал там себе ничего.
– Сказать что?
Он кинул обувь на пол маленькой прихожей, пытаясь еще раз втиснуть ногу.
– Что я тебе – нет!
– Но ты мне – да.
– Опять ты со своей жалостью.
Марина пыталась унять дрожь в подбородке. Она вытянулась как струнка и сжала ладони в кулаки, не позволяя себе шелохнуться.
– Я никогда тебя не жалела, я просто не думала…
– Да дебильные кеды! – Он пнул обувь, навалился на входную дверь и вышел в коридор босиком.
Совсем скоро шаги Марка стихли. Марина не отрываясь смотрела на открытые двери, ощущая, как несколько слезинок начали бег. Она пыталась понять, как за месяц все ее мечты обратились в кошмар. Почему она всегда плачет тихо? И существует ли предел, после которого она сможет разрыдаться в голос?
Она медленно закрыла веки, и слезы торопливо полились по обеим щекам, смешиваясь и путаясь. Она слышала, как бешено колотится сердце, гоняя кровь по телу, чувствовала жар в кулаках. И думала, как исправить это. Можно ли вообще исправить это? Почему никто не говорит, что делать, когда тебя насилуют? И считается ли это насилием, ведь она соглашалась на встречи?
- Предыдущая
- 3/6
- Следующая