Оракул с Уолл-стрит 5 (СИ) - Тыналин Алим - Страница 41

Больница Святого Винсента встретила нас привычной суетой. Медсестры в крахмальных халатах, врачи с серьезными лицами, пациенты в длинных очередях у регистратуры. Доктор Харрисон принял меня в своем кабинете, где на стенах висели новые дипломы и сертификаты.

— Мистер Стерлинг, строительство нового отделения идет по графику, — начал он, не дожидаясь вопросов. — К декабрю сможем принимать первых пациентов.

— Доктор Харрисон, боюсь, к декабрю у вас будет намного больше пациентов, чем мы планировали.

Он поднял бровь.

— Эпидемия?

— Экономическая катастрофа. Безработица, недоедание, стрессовые расстройства. Больница должна быть готова к наплыву пациентов, которые не смогут оплачивать лечение.

Харрисон откинулся в кресле, переваривая услышанное.

— Вы говорите как человек, который знает точные сроки.

— Говорю как человек, который видит признаки надвигающейся бури. И хочет подготовиться заранее.

Я выписал еще один чек, на создание фонда бесплатной медицинской помощи.

— Этих средств хватит на год работы с неимущими пациентами. Плюс закупку дополнительных медикаментов и оборудования.

Харрисон взял чек, внимательно изучил сумму.

— Мистер Стерлинг, такая щедрость… она основана на каких-то личных предчувствиях или конкретной информации?

— На том и другом, доктор. Но детали не важны. Важно, что когда начнутся трудности, больница будет готова помочь всем нуждающимся.

Мы обошли строящееся отделение. Почти законченные палаты, новейшее медицинское оборудование, современную систему вентиляции. Все это будет крайне необходимо в ближайшие месяцы.

— Доктор, — сказал я, когда мы возвращались в его кабинет, — вы, вероятно, получите предложения о дополнительном финансировании от различных организаций. Некоторые из них могут иметь сомнительную репутацию.

— Вы имеете в виду преступные группировки?

— Именно. В трудные времена они ищут способы легализации доходов через благотворительность. Будьте осторожны.

Харрисон кивнул.

— Понимаю. Медицина должна оставаться чистой, независимо от источников финансирования.

— Именно. И если возникнут сомнения, обращайтесь ко мне.

Обратная дорога в офис прошла в молчании. О’Мэлли несколько раз бросал на меня взгляды, но помалкивал.

В машине я достал бумажного олененка, который подарила мне Люси. Хрупкая фигурка из газетной бумаги, сложенная детскими руками. Символ невинности в мире, который вот-вот погрузится в хаос.

Через складки бумаги проглядывали заголовки: «Доу-Джонс достигает новых высот», «Эксперты прогнозируют дальнейший рост», «Золотой век американской экономики». Ирония была жестокой, детская игрушка сделана из предсказаний, которые через несколько дней станут насмешкой истории.

— Босс, — наконец подал голос О’Мэлли, — этот олененок… Что он значит?

Я осторожно убрал фигурку во внутренний карман.

— Он напоминает мне, зачем мы делаем все это. Зачем готовимся, предупреждаем, создаем защитные фонды.

— И зачем?

— Чтобы когда мир рухнет, хотя бы некоторые невинные души остались целыми.

Из истории я помнил, что 24 октября 1929 года будет предвестником конца. Я проснулся в половине шестого в своем особняке на Пятой авеню от звука дождя, барабанящего по окнам спальни. Серые октябрьские тучи нависли над Манхэттеном, словно природа предупреждала о грядущих потрясениях.

За завтраком я просматривал утренние европейские сводки, которые О’Мэлли разложил рядом с чашкой кофе и серебряной тостницей. Телеграммы из Лондона и Парижа не сулили ничего хорошего. Clarence Hatry Group окончательно обанкротилась, а британские инвесторы продолжали избавляться от американских активов.

— Босс, — О’Мэлли налил мне и себе свежий кофе из фарфорового кофейника, — вчера вечером я видел странное движение у офиса. Три черных автомобиля припарковались в переулке напротив. Не похоже на обычную слежку.

Я отложил телеграмму, пригубил ароматный кофе, смесь ямайской арабики, которую специально заказывали в лавке Делани на Гринвич-авеню.

— Continental Trust готовится к решающему удару, — сказал я, намазывая тост апельсиновым мармеладом. — Сегодня может быть тот день, которого мы так опасались.

В половине седьмого я вышел из дома к Паккарду, с Мартинсом за рулем. Дождь превратился в мелкую морось, окутавшую город серой пеленой.

По дороге в офис я наблюдал за обычной утренней суетой Нью-Йорка: продавцы газет укрывались под полосатыми зонтами, клерки с портфелями спешили к метро, автомобили с шипением проезжали по мокрому асфальту.

У входа в наше здание на Уолл-стрит толпились инвесторы, больше обычного. Их лица выражали смесь возбуждения и тревоги.

Кто-то размахивал свежими номерами «Wall Street Journal», обсуждая вчерашние котировки. Пожилой мужчина в потертом пальто нервно теребил золотую цепочку карманных часов.

Мисс Говард встретила меня в кабинете с привычной стопкой документов и дымящейся чашкой кофе на китайском блюдце.

— Доброе утро, мистер Стерлинг. Поступило несколько срочных телеграмм из Европы, — ее обычно невозмутимый голос звучал слегка напряженно.

Я снял слегка влажное пальто, повесил на вешалку из красного дерева, поправил манжеты белоснежной рубашки с золотыми запонками.

— Что-то необычное в сводках?

— Лондонская биржа открылась с падением на три процента. Deutsche Bank отозвал кредитную линию у двух американских инвестиционных домов.

В девять тридцать точно зазвенел колокольчик, возвещающий открытие торгов на Нью-Йоркской фондовой бирже. Я включил биржевой тикер, изящное устройство из полированной латуни и черного дерева, которое выстукивало котировки на длинной бумажной ленте.

Первые полчаса все выглядело обыденно. Radio Corporation of America торговалась по девяносто четыре доллара за акцию, General Electric по двести сорок один, U. S. Steel по двести шестнадцать. Обычные колебания в пределах доллара-двух.

Но в десять утра тикер заработал быстрее. Звук стал более частым, почти лихорадочным. Я придвинулся к аппарату, наблюдая за бегущими цифрами.

RCA — 92… 90… 88…

GE — 238… 235… 232…

US STEEL — 214… 211… 208…

За пятнадцать минут рынок потерял то, что обычно терял за день.

Зазвонил телефон. Золотисто-черный аппарат, стоящий на кожаной подставке рядом с чернильным прибором из малахита.

— Мистер Стерлинг, — голос мисс Говард звучал встревоженно, — звонит Джимми Коннорс с биржи. Говорит, что это крайне срочно.

Я снял трубку из черного бакелита.

— Джимми, что происходит?

— Билл, черт возьми, такого я не видел со времен войны! — голос Коннорса дрожал от возбуждения, сквозь трубку доносился гул биржевого зала. — Сплошная стена ордеров на продажу! Goldman Sachs выбросил на рынок пакеты на два миллиона долларов! Lehman Brothers распродает все автомобильные акции подряд!

Я быстро просмотрел свежую сводку, которую принес молодой клерк в очках и жилете, паренек лет восемнадцати с взлохмаченными рыжими волосами, руки которого тряслись от волнения.

За час торгов Dow Jones Industrial Average потерял восемнадцать пунктов, с трехсот пяти до двухсот восьмидесяти семи. Это самое резкое падение за последние два года.

— Джимми, откуда такие объемы? Кто продает?

— Крупные инвестиционные дома! Все одновременно, словно по команде! — в голосе Коннорса слышалась паника. — На паркете творится безумие. Брокеры не успевают обрабатывать ордера. Мальчишки-посыльные бегают как угорелые!

Я посмотрел на свои золотые карманные часы Patek Philippe. Стрелки показывали половину одиннадцатого.

— Есть новости о маржин-коллах?

— Уже начались! Fidelity Trust требует дополнительного обеспечения с утра. Слышал, что еще три банка готовятся последовать примеру.

Я повесил трубку и потер виски. На письменном столе из орехового дерева лежал хрустальный пресс-папье, внутри которого была заключена засушенная роза. Элизабет подарила его, когда вернулась из Вашингтона, сказав, что красота должна сопровождать даже самую сухую работу с цифрами.