Алкиной - Шмараков Роман Львович - Страница 7

Эта прекрасная речь встречена была общим хохотом, а Гермий меж тем рассказывал мне на ухо:

– В ту пору, когда правил Азией Марк Цицерон, сын оратора, ничего не унаследовавший из отцовских дарований, кроме гостеприимства, Цестий однажды у него обедал. Скудную память, которую дала Цицерону природа, отняло у него опьянение, потому он то и дело спрашивал, как звать того гостя, однако имя Цестия надолго с ним не оставалось; наконец раб, чтобы подкрепить его память какой-нибудь приметою, на вопрос, кто это там на нижнем ложе, отвечал: «Это Цестий, который говорит, что отец твой не знал грамоте». Тут Цицерон, хлопнув в ладоши, велит нести плети и потчует гостя по-новому, вымещая обиду отца на хребте Цестия. Некоторые, впрочем, говорят, что до этого дело не дошло и что Цестий избежал порки, отделавшись шутками и лестью, но у нас в Смирне держатся иного мнения. В скором времени Цицерон собрался в один городок неподалеку, прознав, что у тамошних жителей сохраняется в почете статуя Марка Антония. Надобно знать, что Цицерон, будучи консулом, распорядился убрать все изображения Антония, отменил все прочие почести, какие были тому дарованы, и постановил, чтобы впредь в Антониевом роду никто не именовался Марком. Постановления эти Цицерон исполнял столь ревностно, что там, где он проходил, не оставалось никакого следа Антония, и люди, ждавшие его прихода, сильней всего опасались напомнить ему о давнем враге. А поскольку намерения Цицерона не были тайными, а действия его – быстрыми, Цестий, давно ждавший случая ему отплатить, опередил его появление. Прибыв в город, он нашел надобных людей и уговорился с ними, не жалея денег, лишь бы выполнили работу за ночь, и когда Цицерон со свитой вошел в ворота, все изваяния, сколько их ни стояло по улицам, обнаружились собранными в кружок на площади. Их было немного, потому что город был небогатый и не имел ни столько благодетелей, ни столько средств, чтобы быть благодарным больше чем пяти-шести людям одновременно; Антоний же, когда прибыл в эти края ради войны с парфянами и потребовал от городов выдать за год столько же, сколько они насилу насобирали для его врагов за два года, об их городе то ли забыл, то ли пожалел выскребать из него последнее. Больше всего они чтили своего речного бога, уверяя, что по его вмешательству царь Антигон, проходя этими местами с войском, не заметил их города; у нас в Смирне думают, что нет нужды вмешивать речного бога в то, что могло случиться по естественным причинам. Итак, когда Цицерон, видя перед собою хоровод изваяний, спросил, кто из них Антоний, оказалось, что горожане нетвердо это знают, так как привыкли видеть статуи на своих местах, а местные ваятели таковы, что, кроме места, мало что отличало статуи одну от другой, и даже благородство у них на лице было написано совершенно одинаковое. Каждое изваяние рождало спор: одни говорили, что это Дионис, другие же – что Метелл Нумидийский, ведший жизнь философа хоть и не здесь, но все же достаточно близко, чтобы служить для местных жителей недосягаемым примером. Раздраженный тем, какими бестолковыми людьми он правит, проконсул хотел уже выволочь из сборища статуй первую попавшуюся и наречь ее Марком Антонием, однако нашелся человек, свидетельствовавший, что это статуя славного оратора Азиния Поллиона, которая в сильный ветер упала и сломала ногу базарному прорицателю, а узнать ее можно по тому, что у нее правая рука отбита и не в ту сторону приделана, больше же ничего он об этом человеке сказать не может ни дурного, ни доброго, и за что его здесь чтут, точно не помнит; вследствие этого проконсул, боясь быть обвиненным, если сгинет от его рук изваяние какого-нибудь божества, пустился в обратный путь, ничего не сделав и оставив горожанам разбираться, кто у них чего заслуживает. Говорят, что Цестий сочинил потом речь на эту тему, вставив в нее оракул, некогда полученный горожанами на вопрос, что им сделать, чтобы жить тихо; ответ бога был таков, что они не узнают волнений, пока будут находить вещи там, где их оставили; я, однако, держусь мнения, что Цестий сочинил этот оракул для красного словца и чтобы вмешать небеса в свои проделки.

После этого Сосфен сказал: «Говоришь, ты нашел его добродетельным: верю; но таким ли ты его оставил?» – и расписал, как Евтих стакнулся с мальчиком и какие выгоды от этого получил. Филет сказал: «Ты поклялся прахом, которого нет, чтобы наполнить прахом ее дом». Гемелл сказал: «В ораторе, коль скоро мы почитаем его добрым мужем, ценятся три вещи: благонамеренность, серьезность, удачливость. Сколь благонамерен Евтих, являет нам старуха в постели, сколь серьезен – мальчик в чулане, сколь удачлив – рыба в корзине». За ним и Мариан, осмелев, произнес речь о том, что Евтих давно замыслил обворовать старушку и под видом покупателя бывал в мастерской, чтобы легче сновать меж запомненных вещей, когда окажется там в темноте; этих предположений никто всерьез не принял. Кто-то порывался изобразить, как старушка, надышавшись в мастерской своего зятя, впадает в исступление и предсказывает приход человека, который обездолит их дом и опозорит ее постель, но ему посоветовали приберечь эту глиняную пифию для праздника умалишенных.

– Умение применяться к слушателям – великое дело, – сказал Гермий. – Правда, тот, кто считает, что искусен в этом, обыкновенно не знает ни себя, ни слушателей; хорошо, если обстоятельства будут к нему не столь справедливы, как он того заслуживает. Однажды Цестию вздумалось посетить родной город, и он, оставив учеников и поклонников, устремился в Азию; но вскоре отчизна его пресытила, к тому же каждый встречный спрашивал, чем он теперь занимается, и тогда Цестий решил отправиться еще куда-то, откуда ему слали письма с упованиями его видеть. Случилось ему перебираться через разлившуюся от дождей реку, где был лишь старик, промышляющий перевозом, которого Цестий сперва принял за корягу, положенную на корме. Зная, что ему нет соперников, перевозчик заломил неимоверную цену, Цестий же сказал ему, что заплатит, но на одном условии: он будет делать свою работу, пока лодочник делает свою, и если лодочнику услышанное придется по нраву, это будет ему платой. На том уговорились. Старик налег на весла, а Цестий начал декламировать размышления Александра, должно ли ему пускаться в плавание по Океану. Цестий считал, что такого рода речи надо произносить по-разному в разных местах: одним образом – перед царями, которым надо давать советы так, чтобы они им льстили, другим – в тех краях, где можно говорить что угодно; и даже между царями надобно примечать разность, ибо одни сносят правду лучше других. Итак, он произнес первую речь, как бы перед самим Александром; она содержала много хвалы и ободрений, умеряемых лишь его опасением жестикулировать. Миновав самое опасное место, он вздохнул спокойнее и представил, что теперь слушает его человек хоть и самовластный, но не вовсе чуждый благоразумия: Цестий вывел перед ним все предстоящие труды, все, что ему надобно будет предвидеть, и все, чего предвидеть не удастся; сколько людей, одаренных разнообразной искусностью и опытностью, ему понадобится, и сколь следует опасаться, что один могущественный, враждебный случай обратит в ничто всю длительность его приготовлений. Наконец оказался он перед народным собранием и тут уже расписал Александра человеком, которого надмение гонит сквозь заветные мраки к дальним берегам мира, а желание слыть богом обрекает пускаться путем, которого боги ему не открывали. Изобразив, как вздымает суда беспокойная обитель неизмеримых чудовищ, он умолк в ожидании, что скажет ему старик, а тот отвечал, что хорош был первый оратор, ободривший его и наполнивший надеждой, а остальные два – хуже некуда, ибо они отяготили его перечислением всего того, о чем ему следовало позаботиться, прежде чем браться за весла, и если б он думал о том наперед, то близко бы к воде не подошел, так что пусть первый едет бесплатно, а остальные пусть раскошеливаются: и сколько Цестий ни бился, сколько ни выходил из себя, а все-таки пришлось ему платить за двух непрошеных советчиков с их худыми речами.