Инфракрасные откровения Рены Гринблат - Хьюстон Нэнси - Страница 21

Выставка «Мужские тайны» стала моим самым большим успехом и превратилась в книгу. Я показала зрителям никак не связанные друг с другом примеры мужского фанфаронства: военные парады на Красной площади в Москве, тайные собрания каморры в Неаполе, речи счастливчиков в зеленых фраках и при шпагах, принятых во Французскую академию^[95], калифорнийское братство байкеров, ритуалы инициации индейцев бороро в Бразилии, тель-авивских сутенеров, токийских трейдеров, манчестерских футбольных болельщиков, крайне правых из Монтаны, сенаторов, масонов, заключенных… Что за позы! а манеры! а техника! Ох уж эти мне мужики! Напуганные и дерзкие (их дерзость — обратная сторона страха), они гораздо уязвимее нас! Эти высшие безматочные приматы испытывают трогательную потребность быть резче, украшать себя, щеголять, гарцевать, выставляться напоказ, чтобы придать себе вес и значительность!

Мне всегда хотелось понять, что происходит у мужчин внутри, почему опасность действует на них, как афродизиак. Некоторые сюжеты запали мне в душу, в том числе история Кима о вьетконговце, которого доставили в госпиталь с осколками снаряда в паху. Он считал, что успешно прооперировал этого офицера, но через два дня после выписки тот вернулся. “Что случилось? — спросил Ким. — Я думал, мы решили проблему. — Все так, доктор, — ответил пациент. — Я чувствовал, что совершенно поправился, вот только… Понимаете, по вечерам, отправляясь сражаться… прошу простить… я возбуждаюсь — и мне очень больно”. Ким сделал рентген, увидел крошечный осколок, застрявший внутри пениса, сделал еще одну операцию. И все наладилось… Никогда не забуду рассказ дяди Азиза, который в 1970-х проходил воинскую службу в Алжире. “Оружие пожирает интеллект, дорогая Рена, — сказал он мне однажды. — Стоит парню получить очередное звание, и он начинает смотреть на тебя свысока — даже если вы дружите с начальной школы, — и требует приветствия по форме. Автомат Калашникова отшибает память и чувства, остается только пьянящее ощущение собственного могущества”. Во время работы над “Мужскими тайнами” мне иногда хотелось избавить планету от девяти десятых фаллофоров^[96], которые своей вечной неуверенностью, сомнениями в смысле бытия (“Да за кого ты себя принимаешь? Да кем ты себя вообразила?” — сугубо мужские фразы), страстью к оружию, соперничеством друг с другом, жаждой власти, политическими интригами и махинациями всех мастей ведут наш вид прямой дорогой к вымиранию. В другие дни я была готова коленопреклоненно благодарить мужской пол за изобретение колеса и каноэ, алфавита и фотоаппарата, за то, что они придумали науку — сочиняли музыку — писали книги и картины — строили дворцы/церкви/мечети/мосты/плотины и дороги — за то, что работали, не щадя сил, терпения, энергии и мастерства в поле, на шахтах и заводах, в мастерских, библиотеках, университетах и лабораториях по всему свету. О, замечательные мужчины, неизвестные и бесчисленные, страдающие и преданные, вы день за днем, век за веком делали все, чтобы обеспечить нам чуть больше удобств, и красоты, и смысла… как же я вас люблю!

При любой возможности я отбивала какого-нибудь мужчину у стаи, одаривала его вниманием и… платила ему. Мужчины платят проституткам, чтобы те брали в кавычки свое “Я” и изображали обезличенную Женщину, я же тратила деньги, надеясь, что они бросят коллективное успокаивающее и впустят меня в свою интимную жизнь. Я провожала их домой — со стадиона, с коллоквиума, Биржи, показа мод и тренировки, — пыталась разговорить, просила показать альбомы с фотографиями, юношеские, детские и самые первые, личиночные… Они часто начинали плакать, и тогда я их ласкала. Мужчины чувствуют невероятную благодарность за подобное внимание. Я научилась угадывать, в каком месте им недостает любви, и кидалась помогать. Брала лицо в ладони, разглаживала морщины между бровями, на лбу… Целовала в нос, касалась скул подушечками пальцев… И все время помнила о черепе с тремя зияющими отверстиями на месте глаз и рта… И пыталась добраться до души… Я доставляла удовольствие разными способами, наслаждаясь пассивностью и пробуждая их глубинные силы, истинные, а не наигранные, и их защита медленно рушилась. Глядя на мужчину, я больше не могу не представлять, как расслабятся его лицо и тело, как они преобразятся и воспламенятся от моих ласк».

Субра облегченно вздыхает.

Рена убирает фотоаппарат и возвращается к скамейке перед больным Нептуном, отец и мачеха дремлют, привалившись друг к другу.

Чуть позже они не спеша бредут в сторону Дворца Питти.

Pitti^[97]

«Возможно, это единственная возможность посмотреть картины мастеров итальянского Возрождения, — думает Рена. — И я хочу, чтобы Ингрид и Симон оценили их гениальность во всей полноте. Очень хочу!»

Что значит во всей полноте? — спрашивает Субра.

«Ну, скажем, как умею это делать я. Как я сумела бы, если бы…»

Если бы что?

«Если бы была поспокойнее, если бы была с Азизом…»

Да ведь он ненавидит музеи.

«Ладно, не с ним, так с кем-нибудь другим…»

С Керстин?

«Именно так. Тициан, Тинторетто, Рубенс, Веронезе, Ван Дейк, Андреа дель Сарто, Веласкес, Рафаэль… Пусть унесут с собой хоть капельку их величия!»

Сиеста на солнце совсем разморила Симона, он все время норовит присесть и закрыть глаза. А Ингрид, совершенно равнодушная к техническим изыскам итальянских мастеров (перспектива, тени, смягченные полутона, тромплей^[98]), с обезоруживающей наивностью вгрызается в содержание полотен и разбирает их по косточкам.

Возьмем, к примеру, святую Агату. Здесь полно изображений красивой сицилианки, несущей на блюде свои отрезанные груди. Мастера — все, как один, — писали их большими, округлыми, с массой физиологических подробностей, но Ингрид, останавливаясь перед каждым полотном, восклицает: «Боже, какой ужас!» — а Рена спрашивает себя, кого мачеха ненавидит сильнее — девственниц или чудовищных садистов, которые их калечили и убивали.

Если верить путеводителю, Агата, прелестная девушка, жившая в III веке в Катанье, якобы спросила своего палача, консула Квинтиана: «Жестокий человек, ты разве забыл мать и выкормившие тебя сосцы, если так меня терзаешь?»

«Неверный ход, — думает Рена. — Мать — последний человек, о котором стоит говорить с мачо, это его больное место. Хочешь выйти живой из переделки, беседуй о дожде, хорошей погоде, политике, спорте, о чем угодно, кроме мамочки! Из этого правила нет исключений: мать для мачо все равно что обнаженный нерв. Если мужчина желает приобщить меня к своей культуре и говорит: Мать у нас священна, — я точно знаю, что женщин у них обижают. Квинтиан озверел, и Агату таскали по раскаленным углям, пока страдалица не умерла».

— Правда ведь ужасно? — никак не успокоится Ингрид.

«Трудно не заметить, — Рена увлеклась и продолжает разговор с Суброй, — что нелепый инструментарий французских распутников, от маркиза де Сада до мадам Роб-Грийе, Полин Реаж и Жоржа Батайя^[99], прямо позаимствован из христианской мартирологии. Хлысты, цепи, власяницы, богохульство, извращения с переходом границы между возможным и невозможным, обмирающая святая Тереза, пронзенная “стрелой” ангела, экстаз, вызванный ранами и пытками…

“Мне этого явно недостаточно…” — со смехом заявил как-то Фабрис. Он тогда лежал в больнице, а я развлекала его рассказами о моих злоключениях распутницы. Например о том случае, когда, обутая в туфли на шпильках и одетая в корсет и черные подвязки с чулками в сеточку, с тяжелым замком, подвешенным на клитор, с кляпом во рту, вооруженная хлыстом, я топталась на распухших яйцах Жана-Кристофа, а он корчился от удовольствия и выкрикивал: Черт подери, Мадам! Нужно было взять вас сзади лезвием моего “меча”! Написать вам в левое ухо! Раскрошить облатку и присыпать ваши алебастровые груди! “Для нас с тобой все это детские игрушки! — рассмеялся Фабрис, аплодируя моей пародии. — Гаитяне почитают французскую литературу — но не маркиза и иже с ним. Память о рабстве еще слишком свежа, чтобы у нас вставало на весь этот… пыточный арсенал”.