Опора трона (СИ) - Вязовский Алексей - Страница 28

— Кто же все это будет готовить?

— Как — кто? Вы же правовед, вам и карты в руки. Отчего вы так побледнели? Коробицын! Быстро холодной воды будущему ректору Московского Университета!

(1) реальная история с реальными персонажами, только случившаяся в 1785 г.

(2) Куратор Московского Университета — это специально назначенный чиновник высокого ранга, который курировал всю деятельность Университета. Его Директор был послушным исполнителем присылаемых из Петербурга решений. Не имея иных источников, кроме государственных, профессорская корпорация через свою Конференцию, субботнее собрание, могла лишь кое-как отстаивать зачатки автономии.(3) Информатор — это преподаватель. Темно-зеленые мундиры у студентов Университета ввели лишь в 1801 г. До этого они ходили на занятия в чем угодно, вплоть до нагольных тулупов.

Кажется, лишь совсем недавно мы стояли с Румянцевым на плоту посреди Оки, определяли будущее России, а дни уже летят, как перепуганные зайцы от гончих. Фельдмаршал ушел в Заднепровье, осваивает новое наместничество. Чика с Ожешко взяли Питер, баржи с зерном пошли в голодающий город. Суворов с немногими полками ушел к ногаям, разъехались и новые губернаторы по России — налаживать гражданское управление в захваченных регионах. Как же их пока мало!

А я сижу на сколоченных на скорую руку деревянных скамьях, что изображают трибуны, смотрю футбольный матч. Под ногами утоптанная земля какого-то московского поля, прямо у кремлевской крепостной стены, где еще недавно коров пасли. Народу вокруг — тьма. Полки мои, гарнизонные, московские, да и просто горожане, любопытные. Толпятся, шумят, грызут семечки — это, кстати, с Васькиной подачи пошло, быстро прижилось. Запашок стоит… специфический, смесь солдатского пота, дегтя, семечек и мокрой земли — недавно прошел дождь.

На поле — зрелище прелюбопытное. Два полка — муромский и орловский — сошлись в битве. Битве не на жизнь, а за… мяч. Да, именно в футбол играют. Примитивный, конечно, любительский. Бегают толпой, пинают бычий пузырь, набитый шерстью. Мяч этот летит криво, прыгает непредсказуемо. Игроки — сплошь мужики здоровые, в гимнастерках навыпуск и солдатских рубахах, кто в сапогах, кто и босиком. Толкаются, падают, матерятся. Судьи — тройка ротных. У одного свисток, у двух других, линейных, флажки.

Я сижу, смотрю и улыбаюсь. Энергия прет, народ доволен. Да и солдаты тоже. Гоняли их по плацу, муштровали, а теперь вот — отдушина. И мне хорошо. Наглядно вижу, как орловцы с муромцами вроде бы и врагами недавними были, а теперь вместе по полю носятся, друг друга по плечу хлопают после удачного паса. Сплачивается армия моя, вот что главное. И это сплачивание идет через такие вот простые, понятные вещи — через общий азарт, через крик поддержки товарищу. Главное, чтобы до мордобития не дошло. А то в Казани были прецеденты. Когда одна команда на другую стенкой.

Рядом Перфильев сидит, сдержанно улыбается. Никитин, как всегда, нахохлился, взглядом рыщет по толпе, выискивает врагов незримых. Сенька Пименов с товарищами из караула стоят чуть поодаль, тоже на поле смотрят, видно, себя представляют в этой свалке. Хороший парень Сенька, глаз алмаз. Привез он мне этого Каменского, пулю ему в голову положил. Тот так и помер через пару дней, не приходя в сознание. Вроде, и грех на душе, а вроде и облегчение — меньше врагов. Каменский был бы опасен, слишком уж неуемный и амбициозный.

Вдруг шум вокруг как-то приутих. Народ начал расступаться. Вижу — идет патриарх Платон со свитой. В черных рясах, степенные, неторопливые. Словно облако священного тумана над языческим игрищем. Народ кланяется, снимает шапки. Я встаю, приветствуя.

«Ну вот, — думаю, — сейчас начнется. Духовность против телесности. Вера против развлечений».

Платон подходит, благословляет меня. Я целую его руку. Лицо у него скорбное, печальное. Глаза, казалось, видят не эту толпу и это поле, а что-то другое, более важное и более горестное.

«Голод, разруха, братоубийство, — читаю я в его глазах. — А ты тут в мячик играешь».

— Ваше Императорское Величество, — голос у Патриарха мягкий, но слышен в нем укор. — Дивные дела вижу. Собрание народа великое, шум и суета… Слышал я, что по всей Москве, по всем городам нашим такие вот… забавы устраиваются. Народа много стекается, забывая о прочих делах.

Он делает паузу, обводит взглядом поле, игроков, трибуны.

— Не отвлекают ли сии пустые развлечения от главного, государь? От дел духовных? От церкви, от веры? Скорбит сердце мое, видя, как народ наш увлекается мирским, оставляя горнее. Не время ли воззвать к покаянию, к молитве, к укреплению в вере, дабы искупить грехи наши и восстановить благочестие в земле русской? Не в этом ли спасение наше от всех бед?

Ждал я этих слов. Киваю почтительно.

— Ваше Святейшество, я понимаю ваше беспокойство. И ценю его. Вера… она, конечно, великое дело. Спасение души, утешение в скорбях. Но вера, она ведь не в том, чтобы по приказу в церковь идти или креститься вовремя. Она внутри. Либо есть в человеке искра Божия, либо нет. И никакими запретами, никакими укорами эту искру не зажечь, если ее нет. Да и не потушить развлечениями.

Я делаю жест рукой, показывая на поле.

— А вот это… это, Ваше Святейшество, тоже спасение. Спасение от тоски, от злобы, от пьянства, от безделья, которое, как вы знаете, мать всех пороков. Мои солдаты, да и народ московский, устали. Устали от войны, от перемен, от неопределенности. Им нужна отдушина. Нужна радость, пусть и простая. Им нужно почувствовать себя единым целым, не только в бою, но и в мирном деле. И если ради этого они полтора часа по полю с бычьим пузырем бегают, то… пусть бегают! Это не против веры. Это просто… жизнь. Такая, какая есть.

Патриарх слушает внимательно, но, кажется, не убеждается. Его взгляд по-прежнему печален. Он явно не видит в этом «футболе» ничего, кроме греховной суеты.

И тут, словно в подтверждение моих слов о «жизни такой, какая есть», раздается дикий рев! Рев тысяч глоток! На поле что-то произошло. Орловцы, кажется, забили. Мяч, вернее, пузырь, неуклюже ввалился в ворота. Игроки одной команды навалились друг на друга, обнимаются, прыгают. Игроки другой — падают на колени, хватаются за головы. Трибуны взрываются. Люди кричат, машут шапками, подбрасывают вверх что-то. Звук такой силы, что, кажется, стены Кремля дрогнут!

Я невольно улыбаюсь шире. Вот она, эта энергия! Живая, необузданная!

Патриарх Платон вздрагивает от неожиданности. Его печальное лицо искажается. Он с ужасом смотрит на бушующую толпу, на этот триумф мирского над духовным. Его плечи опускаются. Кажется, в этот момент он осознал всю тщетность своих призывов к тихому благочестию посреди этого бушующего моря страстей.

— Простите меня, государь, — тихо, почти шепотом произносит он, когда первая волна шума схлынула. — Вижу, сердце мое не может вместить все то, что видит око. Пойду.

Я киваю.

— Как будет угодно, Ваше Святейшество.

Платон, сопровождаемый своей свитой, медленно идет прочь от поля, от шума, от этой жизни, которую он, видимо, не смог понять и принять. В его фигуре, удаляющейся в сторону тихих кремлевских церквей, читается печаль.

Как только Платон скрывается из виду, Перфильев подходит ближе. Выражение его лица меняется — с почтительного нейтралитета на деловую озабоченность.

— Ваше Величество, — голос у Перфильева низкий, без всяких там реверансов к отвлеченным материям. — Подуров заканчивает тасовать румянцевские полки. Все готово к выступлению. Успеть бы до распутицы бы! Когда выходим на Питер?

Сидящий рядом Безбородко встрепенулся, тоже навострил уши. Да-да, я все-таки сманил его от Румянцева. Как и Суворова ранее, я его «прикармливаю». Заданиями не гружу, просто пока даю привыкнуть к «руке». Пусть вникает в наши планы, думает про них.

А Перфильев задал правильный вопрос. Впереди — следующий шаг, решающий. Закрепиться в Петербурге, взять мятежный Кронштадт, в котором заперлись морячки. И желательно взять без крови. Утвердиться на северо-западе окончательно. Мой последний экзамен.