Опора трона (СИ) - Вязовский Алексей - Страница 14

— Мои условия. Более чем почетные, смею заметить.

— Ознакомлюсь.

Он встал, нетвердой походкой подошел к краю плота.

— Адъютант! Лодку! Срочно! — крикнул он своим людям.

— Постойте, генерал!

Он оглянулся.

— У меня для вас подарок.

Никитин призывно замахал руками. Из кустов на нашей стороне вынырнула лодка с женщиной на борту. С Елизаветой Михайловной, женой генерал-фельдмаршала, урожденной Голицыной. Я знал, что супруги не в ладах, что живут они порознь, что даже к собственным сыновьям Румянцев равнодушен. Но питал надежду, что он оценит мой жест доброй воли.

Он узнал жену, но особых эмоций не проявил. Лишь буркнул:

— А дочь, Таня? В темнице осталась?

— Бога побойтесь, Петр Александрович! Какая темница? Ваша дочь фрейлиной служит при моей невестке, Наталье Алексеевне.

— Пущай сразу на тот берег правят, — буркнул этот мужлан, даже не поблагодарив.

Через несколько минут его лодка уже отчаливала от плота, направляясь к тому берегу, где все еще царила сумятица. Румянцев сидел на корме, сгорбившись и не оглядываясь.

Петербург пал в руки венценосного императора Петра Федоровича как созревший плод — без крови и как-то сам собою. Можно сказать, обыденно. Случилось это так.

— К вам генерал с того берегу. С белым флагом, — в неказистую, кое-как приведенную в порядок комнату в крестьянской избе поблизости от Волхова сунулся вестовой.

Чика удивленно застыл, так и не донеся до рта недоеденную скибочку астраханского арбуза.

— Заводи! — отмер он и продолжил хрумкать сладкой мякотью.

Рядом сидел Ожешко в генеральском мундире. За «шлюзовой кровопуск» и поляк, и Зарубин были жалованы генерал-майорскими чинами. Почивать на лаврах герои не стали. Двинулись вслед за отступающим корпусом «последней надежды», добивая и захватывая его остатки. Быстренько устремились дальше. До самого Волхова, переправы через который контролировали балтийцы. Тут и затормозили, ожидая приказа императора куда и когда шагать дальше — на Петербург или на Новгород. На всякий случай, готовили переправочные средства и разрабатывали план операции. Выходило не очень. Не иначе как придется ждать льда. А тут нежданно-негаданно заявился парламентер в больших чинах. Чем, интересно, порадует?

Генерал-майор Назимов вошел в комнату твердым шагом. За столом сидел чернявый мужик, похожий на конокрада и лопавший арбуз, а рядом пристроился офицер в мундире. К нему и обратился.

— Назимов, Виктор Яковлевич. Командир ластовых экипажей Петербурга. С кем имею честь?

— Генерал-майор Ожешко, Михал. А это, — он кивнул на «мужика», — генерал-майор Зарубин по прозванию Чика. Или Иван Никифорович.

Назимов на краткий миг остолбенел. Ну и времена настали: то императрицу взорвут, то сельцо родовое в Коломенском уезде пропадет, то встретишь генерала в простой косоворотке, коего от деревенского мужика не отличить!

Его замешательство от Чики не укрылось. Он усмехнулся:

— Не робей, генерал. Арбуза хош? — Назимов закачал головой. — Ну как хош, была бы честь… Ты не смотри на мои внешности. У нас с паном Михалом этот… как его… двумвиратий.

— Дуумвират, — поправил поляк.

— Ага, — согласился Зарубин. — Две головы, короч. Как на рубле у орла.

— Я знаю, что такое дуумвират, — отмер Виктор Яковлевич. — Господа, я прибыл к вам со слезной мольбой. Нужно спасать Петербург.

Настала очередь пугачевских генералов впадать в ступор. Чика даже арбуз отставил в сторону и вытер руки полотенцем, висевшим на его колене.

— Что сие значит? — полюбопытствовал Ожешко.

— В Петербурге совершеннейшая анархия. Голод. Винные кабаки разбивают, прохожих походя убивают, насилуют, грабят. До Зимнего дворца добрались. А ведь там ценности превеликие. Нету силы справится с бунтовщиками.

— А сам чаво? — съехидничал Чика, состроив хитрющую моську.

— В хлопотах здесь нахожусь, Волхов от вас охраняя.

— А теперь, значица, хлопотать перестанешь?

Генерал промолчал. Зарубин встал, вытащил из-под стола мятый темно-зеленый мундир с непривычной Никитину красной звездочкой на воротнике и без всякого золотого шитья. Оделся. Не забыл и оружие к поясу прицепить. Назимов отметил, что отсутствие ярких знаков отличия, как на его кафтане, не может не пригодится в бою, в котором егеря будут выцеливать старших офицеров.

— Ваши предложения, генерал? — спросил он строго, совершенно преобразившись. — Хотите нас на другой берег пропустить?

— Лучше! Я ваши войска на свои суда погружу и прямо к петербургским набережным доставлю.

— А не врешь? — подозрительно осведомился Зарубин, снова перейдя на «ты».

— Он не врет, Ваня, — вмешался Ожешко, тоже вставая и оправляя свой мундир.

— Тогда — по коням!

Через несколько дней егерские полки Зарубинского легиона вступили на бурлящие улицы Петербурга и быстро навели порядок в бывшей столице, хотя о потере своего статус город еще не подозревал. Вслед за егерями в северную Пальмиру потянулись барки с зерном. Показательные расстрелы и хлеб быстро образумили горожан.

Захудалого, бедного рода шляхтич, этот русский генерал с детства себе наказал: «не будь красной девкой, не стыдись, не красней, спрос не беда». Не велик порок, да немал иной: Михаил Федотович Каменский слыл в армии чудаком исключительно по той причине, что современная наука еще не придумала слова «психопат». Он был подвержен вспышкам неукротимого гнева, неоправданной жестокости, хотя порой мог позволить себе и благородные жесты, и мягкосердечие. Сегодня любезный, завтра мог нанести вам подлый удар, запутать в интриге. Король Фридрих, при дворе которого он служил военным агентом, обозвал его «молодым канадцем», то есть, почти дикарем.

Вторым грехом вздыбилось в нем честолюбие. О, в случае с Михал Федотычем это слово нужно писать со здоровенной заглавной буквы. С буквицы в затейливых узорах, как в старинных книгах! Он ратовал за «уравнение в награждениях», но свои успехи публично возносил до небес, а чужие пытался умалить.Если не выходило, срывался. До неконтролируемых вспышек ярости.

«Живи сколько можно не чвановато», — поучал он сына, а сам… Сам он поднимался с самого низа и останавливаться не желал. В мечтах виделись ему деревеньки с покорными рабами и грудь в орденах. Потому конкурентов ненавидел люто. Одно имя Суворова вызывало у него зубовный скрежет. Тот факт, что удалось его обскакать, окрылил, пока… пока… Пока не выяснилось, что хвалить-то, рукоплескать и слагать оды некому. Награждать — некому. Известие о смерти государыни императрицы оказалось для него настолько чудовищным ударом исподтишка, что он отказывался его принять. Он чувствовал, что судьба его влечет к командованию целой армии — да нет, бери выше — к федьмаршальскому жезлу! И что, все прахом? В одночасье⁈

Он благополучно добрался до Тулы со своим ополовиненным корпусом, приняв под Харьковым командование у Текели и отправив того оплакивать свою несчастную судьбу в славяносербскую колонию. Занял обывательскую квартиру по своей методе изображать простецкого парня. И чуть ее не разгромил, когда от Румянцева пришла эстафета с последними новостями.

Когда схлынул припадок бешенства, когда вернулась рассудочность, он неожиданно для себя понял и даже сумел четко сформулировать: «Бог дал мне случай употребить к умножению репутации. Настало время молодых генералов». Он уже не чувствовал себя глубоко оскорбленным. Ежели встретились бы с генерал-фельдмаршалом, он бы сказал ему в лицо: «не могши хорошо исполнять дело государево, лучше захотеть его оставить, нежели как испортить».

Он принялся мерить свою комнату шагами — быстрыми, как он привык носить свою невысокую тщедушную фигуру. Сверкнувшая в голове мысль — настоящее озарение — заставила его застыть. Он тяжело задышал, прижал ладони к лицу и произнес вслух лишь одно слово:

— Петербург!

Да, да! Именно Петербург! Он еще не знал, что столица пала в руки пугачевских генералов.