Опора трона (СИ) - Вязовский Алексей - Страница 1

Душный, спертый воздух последних августовских дней едва колыхался в обитой выцветшим шелком утробе кареты. Екатерина откинулась на подушки, силясь унять дрожь в руках. За окном плыл унылый пейзаж — чахлые перелески, пыльная дорога, редкие, испуганно жавшиеся к обочине деревушки. Уже третий день пути из проклятого, охваченного паникой Петербурга, а легче не становилось. Наоборот, с каждой верстой, удалявшей ее от столицы, ледяное кольцо отчаяния сжималось все туже.

«Все, все посыпалось… Как карточный домик… В одночасье!»

Мысль эта, назойливая, как осенняя муха, билась в голове, не давая ни минуты покоя. Она закрыла глаза, но перед внутренним взором тут же вставали картины последних дней, одна страшнее другой. Курьер, бледный, с безумными глазами, доложивший о поражении войск под Вышнем Волочком. О тотальном разгроме! Ключ к столице, переправы через Волхов некем оборонять — наспех слепленная армия Севера исчезла, будто не было, и удержать самозванца, не дать ему двинуться на Петербург нет никакой возможности. Теперь все в руках Емельки, и его огромные полчища движутся на столицу.

Проклятый мужик, откуда в нем столько дьявольской удачи и… мыслей? Нет, не мужицкого это ума дело, тут кто-то иной за ним стоит, кто-то страшный, неведомый.

А армия его… Разделилась, донесли верные люди. Одна часть под предводительством этого выскочки Крылова, новоявленного генерала, идет к столице. А защищать ее некому! Гарнизон — смех один, остатки не переметнувшихся к бунтовщику батальонов. Гвардия… О, гвардия! Ее верная гвардия, опора трона! Где она теперь? Полегла под Москвой, часть, самая подлая, самая низкая, присягнула этому… Петру Федоровичу. Имя-то какое выбрал, Ирод! Будто издевается над ее прошлым, над ее несчастным супругом, которого она… Да, она — и нечего тут лицемерить перед самой собой — обрекла на смерть. Думала — во благо империи. А вышло…

Екатерина с трудом сглотнула. Горло перехватило спазмом. Ополчение! Она пыталась собрать ополчение из высшего сословия. Из всех этих любителей театров, маскарадов, балов и тех, кто повыходил в отставку и разбежался по своим поместьям, в великом множестве жалованных ею, раздаваемых направо и налево. Дворянство! Ее верное дворянство, облагодетельствованное ею, получившее вольности невиданные! И что же? Понеслись, как крысы с тонущего корабля. Кто с поля боя, кто за границу, прихватив богатства, кто по дальним имениям отсиживаться в ожидании, когда за ними придет собственная дворня с топорами. А часть… часть тоже предала! Переметнулась к самозванцу! Князья, графы, те, кто еще вчера клялся ей в верности, теперь лижут сапоги этому мужицкому царю. Или скоро будут лизать…

Оставаться в столице было уже не просто опасно — самоубийственно. Паника могла вот-вот охватить Петербург, когда широко разнесется весть о «шлюзовом кровопуске», как прозвали разгром. что учинили люди «маркиза» в Вышнем Волочке. «Если не поспешить, непременно завязнем в веренице колясок и карет, которые, подобно клопам на пожаре, устремятся из столицы». Так объяснил ей Захар Григорич, непрерывно отирая свой высоченный лоб, не прикрытый париком. Он, военный министр, ждал разноса за поражение, а услышал лишь слабый стон: «Спаси!»

Петербург разбегаться начал еще в середине лета. Цены на хлеб, и так безумно высокие, взлетели до небес, начались грабежи. Иностранцы первыми почуяли неладное, потянулись к портам. А шведы! Густав, этот паяц, этот… мужеложец, и тот ударил в спину! Фридрихсгам, Вильманстранд… Фридрих, ее друг Фридрих, коему она доверяла свои секреты, молчал, как в рот воды набрал…

Решение бежать далось нелегко. Это был позор, крушение всего, чему она посвятила жизнь. Но инстинкт самосохранения, звериное чутье, не раз спасавшее ее в прошлом, кричало: беги! Беги, пока не поздно! Через Ригу, в Польшу, к Стасеку…

Поможет ли Понятовский? Или тоже предаст, как многие? Неизвестно.

Но сейчас главное — вырваться, спастись, выиграть время. Южная армия, замершая на Оке, наконец проснется, и тогда…. А там, быть может, удастся собрать еще силы, найти союзников и вернуть себе столицу. Европа не может допустить, чтобы на русском троне сидел этот… этот…

Карету сильно тряхнуло, и Екатерина едва не стукнулась головой о стенку. Она раздраженно поправила сбившийся набок чепец. Прижала руки к разболевшемуся животу. Кортеж остановился.

— Что еще за напасть? — пробормотала Екатерина Алексеевна, выглядывая в запыленное оконце.

Узкий деревянный мост через мутную, лениво текущую Лугу. А на нем — затор. Какая-то телега, груженная доверху скарбом, видимо, сломалась, перегородив проезд. Вереница карет, повозок, всадников сгрудилась перед мостом. Крики, ругань, лошадиное ржание. Хаос.

«Даже здесь, даже в бегстве, этот проклятый русский беспорядок!»

Охрана, немногочисленная и нервная, суетилась, пытаясь расчистить путь. Впереди послышались хлесткие удары плеток и возмущенные вопли.

Рядом, на соседнем сиденье, Чернышев. Военный министр, один из немногих, кто не оставил ее, кто решился разделить с ней эту горькую участь. Хотя, кто знает, что у него на уме? Быть может, поедом себя ест за полный провал обороны Петербурга!

Он тяжело вздохнул, выглянул в окно. Подозвал начальника охраны, какого-то безусого прапорщика, спешно произведенного из унтеров.

— Что за жестокость, милостивый государь? — голос Чернышева был нарочито спокоен, но в нем слышались стальные нотки. — Вы полагаете, битьем и руганью вы добьетесь порядка? После того, как ваши люди плетками охаживают мещан и крестьян, те потом валом идут в армию самозванца! Уж не этому ли вы способствуете?

Прапорщик что-то залепетал в ответ, покраснел, но Чернышев его уже не слушал — кортеж, включая тащившуюся следом за императорской карету с братьями Паниными, решившими разделить судьбу с Екатериной, сдвинулся и медленно выехал на мост. Министр снова отвернулся к окну, и лицо его было мрачно.

Екатерина прислушивалась к этому разговору с тяжелым сердцем. Чернышев прав. Жестокость порождает жестокость. И ненависть. Эту простую истину она, казалось, забыла в последние годы, ослепленная властью и лестью. А Емелька… Емелька этим пользуется. Он ведь не только кнутом действует. Он и пряником манит. Свободой, землей, отменой податей… И народ идет за ним. Не только чернь, но и…

В этот самый момент, когда она пыталась уловить ускользающую мысль, мир взорвался.

Оглушительный грохот ударил по ушам, земля под каретой содрогнулась и вздыбилась. Мост, казалось, подпрыгнул в нескольких местах одновременно, словно гигантское чудовище вырвалось из речных глубин. Крики ужаса потонули в реве пламени и треске ломающегося дерева. Карету подбросило, швырнуло в сторону. Екатерина почувствовала, как ее тело отрывается от сиденья, ударяется обо что-то твердое. Мир перевернулся. Вода… Холодная, мутная вода Луги сомкнулась над головой.

Последняя мысль, вспыхнувшая в угасающем сознании, была до смешного обыденной, почти спокойной на фоне этого ада:

«Как все глупо…»

И потом — темнота.

— Государыня императрица повелела всем, кому дороги вольности дворянские, позабыть об оставлении воинской службы и немедленно собраться под знамена Империи. Очнитесь от недействия своего, от пребывания в праздности! Доколе прельщаться одной суетой и уповать на армию? Пришло время, на службу поворотясь, Отечеству и своему сословию послужить!

Весь июль по Петербургу шастали глашатаи и собирали дворянское ополчение. Не конное, не волонтерское, что плетется позади воинских колонн и на поле боя годится разве что на преследование бегущего врага. Пехотное ополчение — вот на что был расчет. На тысячи отставников с реальным боевым опытом, но, поддавшись искусу «Манифеста о вольности дворянства», бросивших службу и разбежавшихся по своим имениям. Отчего ж их не поставить в строй, когда тяжелая година наступила?