Джунгли, Секс и Чипсы! (СИ) - "Focsker" - Страница 41

Словно шейх в окружении своего гарема, сидя на шерстяном троне, дед предлагает:

— Красавица, давай оставим разногласия, злобу, позволь простому старику немного с тобой поговорить.

— Ха-ха-ха, простой старик, ты? Я до сих пор в гневе, считаю тебя переодетой самкой, но, так и быть, из уважения к твоему приятному запаху и возрасту, давай поговорим. Когда ты познакомишь меня с наследником своей крови?

— Наследник? А… — Вспоминая их прошлый разговор, дед строит задумчивое лицо. — Любимый сынок, храбрый и умный воин, он достоин лишь лучших…

Облизнувшись, златоглазка оскалилась. Кошки вокруг напряглись, в воздухе повисла странная аура, шерсть Кетти ощетинилась, ряды стеной непросветной сомкнулись вокруг Медоеда.

— Я лучшая. Хочу от него щенят! — По губам, а потом к подбородку и на землю потекла слюна у Рабнир.

Хмыкнув, толстыми пальцами Добрыня провёл по белым усам и с полным серьёзности голосом спросил:

— Хочешь щенят от него, а что взамен? Безродная дворняга, уверен, ты не видела в этом мире самцов красивее. Ни у кого из местных ты не встретишь более гладкой кожи, рук, что не знали мозолей, и тела, нетронутого шрамами и временем… — Добрыня намеревался продать член Алексея и сделать это максимально дорого, заполучив на сторону свою столь живучего, обладающего невероятной регенерацией воина. Все девки Кошки, вторя его словам, закивали. Для них Алексей и вправду был самым лучшим и красивым из всех виданных мужчин. Он мог помочь по хозяйству, с радостью и улыбкой на лице помочь поднести воду, еду и даже очень тяжёлые бревна. Его тело также не имело излишек веса, подтянутое, невероятно стройное и коренастое… Агтулх Кацепт Каутль — одним словом, самый желанный самец!

Видя единогласное согласие всех кошек, то как они кивают, некоторые облизываются, Рабнир испытала ревность и зависть к низшим из подчинённых племен Чав-Чав.

Добрыня старательно, последовательно и осторожно строил из Алексея образ заветной принцессы, награды за которую местные кошки могли и жизнь сложить. В этом покорении и поклонении его красоте он видел общее спасение для всех девочек, самого Алексея. Лишь для себя Добрыня не искал выгод, ведь его и так устраивало имеющееся. Он уже ощущал себя в раю, а потому райское ощущение хотел разделить со всеми, кто его понимал.

— Кожа без шрамов, белая… — Облизав губы, повторила медоед.

— Как твой мех, — говорит дед.

— Так не бывает! — Словно услышав о самце своего вида, выдала Рабнир.

— А вот и бывает. Але… кхм… он… никто не может столько раз за ночь принести удовольствия, сколько он! — Говорит с придыханием Мир-ри, от чего Медоед звереет. Показав клыки, заставив верёвки трещать, она выпустила когти, увидев в высокой, здоровенной Кетти соперницу.

— Ты его сука? — Желая оскорбить, прорычала Рабнир.

— Я бы с радостью стала даже ковриком для его ног, если бы мне позволили, — проигнорировав оскорбление, с предвкушением и самыми приятными воспоминаниями в своей жизни, сказала кошечка. Весь боевой настрой Рабнир тут же пропадает; полоумная Кетти даже не обратила внимания на её оскорбление.

— Что? — Чувствуя странный аромат, словно собеседница потекла, удивилась медоед, — он настолько хорош?

— Божественен, — поглядев в звёзды, одурманенная воспоминаниями, говорит кошка. — Всю Агохлу и Онохо он так жестко драл меня, что мне пришлось притворяться, будто я под действием божественного тумана…

— Сука… — В ответ на откровение подруги зарычали с завистью Кетти.

— Ты и вправду сучка… — поддержала их Медоед. Хотя, окажись она в её положении, поступила бы точно так же.

Кошки тяжело задышали, опустили хвосты, а медоедша, ощутив, что и сама, от одних лишь мыслей об этом самце начинает заводиться, спрашивает:

— Старик, чего ты хочешь? Чего хотят Кетти за ночь с этим… с… Але… кто он там? Давай торговаться, я богатая, у меня хороший достаток, мясо, всегда есть мясо, могу делиться.

— Мне не нужно мясо, — через колени, опираясь на поданную руку, поднимается с лежанки Добрыня. — Я хочу, чтобы ты стала моей дочкой, чтобы подчинилась Кетти, связала себя узами с моим сыном, примкнула к нам.

Кетти охнули, а с ними и Рабнир… Её, бунтарку, непослушную, жестокую, злобную, впервые наградили таким предложением, в обмен на которое нужно было только одно…

— Ты хочешь устроить мне проверку, чтобы убила гончью и доказала верность, да? — Глядя в хитрые глаза злобного, коварного самца, спросила Рабнир.

Старик ничего не ответил, лишь протянул в сторону пленницы кинжал.

«Значит так и есть… Гончья, племя, в обмен на самкино счастье, надежный и ласковый корень…»

— Режь горло, — задрав голову, гордо заявила Рабнир. — Я никогда не предам и не подниму руку на товарища. Уж лучше пойти на корм червям, чем отказаться от своего хвоста, чести и друзей. Режьте! — Требует Медоед, и одна из Кетти режет. Но не горло, а путы, которые сковывали руки медоеда.

— А… вы… вы чего? А убивать не будете? — Глядя то на кошек, то на Добрыню, даже не показывая того, что собирается убегать, спрашивает Рабнир.

— Возьмись ты за нож, направь на подругу, я лично убил бы тебя. — Говорит Добрыня. — А сейчас я вижу, ты достойная, ты можешь помочь нам…

— Помочь в чём? — Освобождаясь от пут, глядя на старика как на святого, с дрожащим голосом спрашивает Рабнир.

— В создании единого племени, где каждый имеет право на любовь, на самца, а с ним и на детей, — говорит со снисходительностью Добрыня. Старый прайдоха уже победил Медоед в словесной схватке. Как политики его мира, он пообещал невозможное, предложил неосуществимое, в обмен лишь взяв то немногое, что мог предложить воин — его жизнь. Добрыня не любил эту методику мотивации, подчинения, не любил, но ради Рабнир прибегнул к ней, ведь она и вправду для него стала надеждой, страстно желаемым, будущим агентом.

Той же ночью. Шатёр Агтулха Кацепта Каутля.

Прихватив «принцессу» за основание двух хвостов, словно за поводья, дёргаю её, проталкивая член всё глубже и глубже в её мокрую пещерку. Соки ручьём льются по её ляжкам, шлепки становятся всё более громкими, а она, даже не пытаясь сдерживаться, кричит, требует:

— Жёстче, резче, толкай, ещё, ещё!

У входа в шатёр уже торчало пять любознательных кошачьих голов, шестая и седьмая просунулись под стенами, ещё несколько любопытных глаз проковыряли в кожаных стенах дырки, наблюдая сбоку. Нас облепили со всех сторон, я чувствовал их взгляды, а с ними ощущал, как узенькая щёлочка принцессы всё сильнее обхватывает мой член. Я ощущал, как упругая, молоденькая попка всё ускоряется, всё чаще устремляется навстречу моим бубенцам, бьётся о пах. Двуххвостая Кисунь оказалась настоящей шлюшкой, наркоманкой с зависимостью к мужским членам и не обладающей хоть какой-то стойкостью и переносимостью к половым актам. Я ещё и не близок к кульминации, а она, вся вспотевшая, дыша так, словно её по всему миру гоняли, на дрожащих коленях уже говорит о третьем своём «кончаю».

Упав на одеяло, Кисунь дрожит при каждом вздохе и выдохе, повторяя раз за разом:

— Истинное блаженство…

Ага… конечно, истинное, если она так каждые две-три минуты будет подвывать, то я вообще не знаю, когда кончу. Взяв её за руку, встаю на кровать, а после, словно она живой манекен, переворачиваю на спину. Мелкая засранка от удовольствия аж глаза закатила, да язык свой длинный вывалила.

Её относительно остальных кошек небольшая грудь отлично ложится в руку. Длинные волосы, как и хвост, позволяли тянуть и натягивать за всё, что хочется, а выбритая, гладкая промежность, как и обезумевшее от наслаждения лицо, радовали мой глаз. Ещё разок присунув Кисунь в миссионерской позе, чувствуя, что представление для публики заканчивается, конец близок. Я вытаскиваю член из Кисунь, делаю шаг назад, словно в приступе, схватившись рукой за свою голову, произношу заранее оговоренные слова: