Курсант: Назад в СССР 14 (СИ) - Дамиров Рафаэль - Страница 18

— А если я не хочу на твои отвечать?

Она даже почти не сменила тона.

— Ну, не знаю…. Ты мне, я тебе… Люди друг дружке помогать должны. Или не так?

— И чем же ты мне поможешь?

— Тем, что закрою глаза на твою незаконную деятельность.

— Колдовство не запрещено, милок. Особенно белое, — хмыкнула она.

— Колдовство не запрещено, потому что его не существует. А вот за нетрудовые доходы уголовным законом у нас ответственность ещё как предусмотрена. Ты же с людей мзду берешь за услуги, не за спасибо колдуешь.

— Ты не простой, — старуха прищурилась. — Я по глазам вижу. Остальные бы струхнули. А ты нет. Раскусил бабушку дремучую… Гордишься, небось… Эх, молодежь, нет уважения к старшим. Мы уже из ума выживаем, а вы нас…

Марфа театрально всхлипнула — мол, обидели старушку, но глаза оставались хитрыми, наблюдали за моей реакцией.

— Подожди на молодежь наговаривать, — я вернулся к столу. — Ты сама далеко не глупая. Более того — ты-то явно из тех, кто разбирается в психологии. Ты вовсе не дремучая деревенская гадалка, ты… — я замолчал и прищурился. — А ну-ка…

Я подошёл к старому шкафу, где между пыльных томов «Малая медицинская энциклопедия», «Ветви мирового дерева» и «Ванга. Правда и вымыслы» торчал угол синей обложки. Я вытянул — и замер. Старый диплом университета на имя Гречихиной Марфы Петровны. Биологический факультет. Специальность — биохимия.

— Вот оно как… — протянул я. — Всё с тобой ясно. Хороша ведьма с биохимичеким образованием. Ха! Не удивлюсь, что ты еще и степень научную имеешь…

— Кандидат, — неохотно выдавила старуха. — Когда-то писала работу про биологические ритмы, циркадные изменения в пресноводных средах. Потом замуж. Потом сын. Потом всё рухнуло. Война. Институт расформировали. А я осталась… здесь. Сбоку от науки. Сбоку от жизни.

Все это выдала Марфа с какой-то грустью. Видимо, устала притворяться перед людьми всю жизнь. Порой хочется хоть кому-то рассказать про себя…

— А теперь, получается, обманываешь простых людей? Трюками, ловкостью рук, знанием их психологии. Угадыванием чаяний и желаний.

— Я не обманываю, — проговорила старуха, уже без театра. — Я им даю надежду. А это, знаешь ли, важнее правды.

— Да? А с Мещерским? Он тоже за надеждой приходил? Или за другим? Какие у вас с ним дела?

— Это уж ты у него спроси, касатик, — голос её стал холодным.

Я прищурился. Вот теперь разговор начинался по-настоящему.

— Ладно… — сказал я. — Тогда расскажи, что ты знаешь про Черное озеро. Только правду.

В комнате повисло молчание. Марфа дышала тяжело, взволнованно, и губы её дважды дрогнули — будто она просто не решалась сказать то, что хотела.

— Оно старше нас всех, — прошептала она наконец. — И кто тронет воду — исчезнет. Не сразу, не в тот же день. Но исчезнет. Всегда.

— Так. Что значит — исчезнет?

— А то и значит, вода в нем чернеет, бывает. Вот тогда лучше к ней не подходить.

— Больше на сказку похоже, Марфа Петровна, уж извини… Откуда информация? Только не говори, что видения.

— Я жила долго, — буркнула она, наливая себе что-то мутное из пузатой бутылки. — Видела, как деревни пустеют, как поодиночке исчезают люди. Крепкие и больные. Молодые и старые. И никто их потом не находит, ни живых, ни мёртвых. Озеро не возвращает.

— Я смотрю, у вас, у местных, во всех бедах озеро виновато…. Чего же ты раньше молчала?

Ты вскинула на меня взгляд.

— А ты думаешь, не говорила? — усмехнулась она. — В горкоме на меня пальцем крутили у виска, сказали — партбилет отнимут, и отправили в милицию. Там Витька, паскудник, обещался участкового отправить, разобраться. Ну так что — никто так и не пришел.

— Какой Витька?

— Бобырев, начальник милиции. Та еще вша крутливая. Всю жизнь лукавил и выкручивался, таким и остался.

— Так никто и не пришел?

— Не совсем, конечно… Пришел-таки участковый. Предупреждал: мол, хватит, бабка, пугать народ. Все у нас в городе гладко.

Я раздумывал и ходил по комнате, не обращая больше внимания на антураж и скрипучий пол. Мой взгляд, однако, продолжал изучать обстановку, казалось — что-то я упустил. Но, что? На полке, между банкой с корнем лопуха и пузырьком из-под валерианы, стояла старая чёрно-белая фотография в самодельной деревянной рамке. Мужчина в пиджаке и женщина — молодая, красивая, ещё совсем девочка — обнялись на фоне узнаваемой панорамы Нижнего Лесовска. На пальце у него кольцо. И смотрит он на неё — так, как не смотрит чужой. А она — чуть улыбается, но в её глазах отражён весь свет этого момента.

— Это ты? А это твой муж, Марфа Петровна? — тихо спросил я, не глядя на фото.

Старуха шумно втянула воздух:

— Не твоё дело, — отозвалась хозяйка резко, но всё-таки голос дрогнул. — Просто старый портрет висит, выбросить всё недосуг. Да и дыру закрывает.

— Просто висит, да? Случайно? А вот не верю я в такие совпадения. Здесь у тебя каждая веточка, каждая паутинка — с умыслом. Ты выстроила себе сцену, в котором каждая деталь — как спектакль. А это — не бутафория. Сразу видно, это память. Единственное настоящее в этом балагане.

Я подошёл ближе, кивнул на фотографию:

— Он погиб? На фронте?

Марфа молчала, лишь губы шевелились беззвучно. Я, конечно, всё понял. И сказал прямо, не жалея её — или как раз потому, что только так теперь и надо было:

— Ты его любила. До сих пор любишь. Потому и осталась здесь. Потому и не уехала. И потому всё это… — я обвёл рукой пространство — … тоже появилось. Магия, привороты, заговоры. Ты не ведьма. Ты просто хочешь, чтобы тебя слушали. Чтобы приходили. Чтобы делились болью. Чтобы ты не была одна со своей.

Она отвернулась. Плечи мелко дрожали.

— Люди приходят, — продолжил я, мягко, почти шёпотом. — Изливают душу. А ты слушаешь. И становится легче… им и тебе. Так ведь?

— Петенька… — прошептала старуха, глядя на фото, встала и погладила стекло так бережно, словно могла согреть ладонью изображение.

Я подошёл ближе. Положил руку ей на плечо. Сказал с тем же спокойствием:

— Все мы кого-то теряли. Или потеряем. Это — жизнь. Но есть вещи, с которыми мириться нельзя. Люди исчезают. Здесь, у вашего озера. И я знаю, ты что-то чувствуешь. Что-то знаешь. Помоги мне.

Она подняла глаза — мутные, покрасневшие от слёз. Гадалка молчала.

— Давай сделаем так, — сказал я. — Поможешь мне, а я постараюсь, чтобы таких вот фотографий, как у тебя, стало меньше. Чтобы было кому глядеть в глаза с любовью, а не в замерший навеки портрет. Но без тебя будет долго и трудно — мне нужна твоя помощь…

Марфа Петровна кивнула. Склонилась над столом, порылась в ящике и достала старый блокнот.

— Вот, — сказала. — Это записи моих наблюдений…

Я взял его, стал листать. Там были даты. Ровные столбцы, каждая строчка — с годом, месяцем и днём. Иногда — с пометками вроде: «чёрная гладь с вечера», «почернело под утро», «шевеление камышей», «запах гнили».

— Это что ещё за дневник наблюдений? — я нахмурился.

Марфа Петровна вздохнула и села за свой перекошенный стол. Руки дрожали чуть, но взгляд оставался твёрдым.

— Я наблюдала за ним… за озером. Пятнадцать лет, сынок. Сначала — для себя, потом — просто по инерции. Каждый раз, когда оно чернело, я это фиксировала. Как учёный. Понимаешь… если я знаю, когда оно темнеет — значит, у меня есть ключ. Тайное знание. А для моей… профессии… это, знаешь ли, не пустяк.

Я пробежал глазами по датам. И вдруг — замер. Листок будто сжал кулак и ударил мне в грудь. Мать честная…

Эти даты… Почти в точности совпадали с исчезновениями из списка Красновой. В точности. С минимальным разбегом — в день-два. Один в один. Я вспомнил фамилии. Возраст. Адреса. Город жил своей жизнью, как будто ничего не происходило, но озеро — как неумолимый метроном — звало кого-то раз в месяц. И они исчезали.

— Ты точно всё это сама записывала? — спросил я, раздумывая. — Не по слухам?