Промышленный НЭП (СИ) - Тыналин Алим - Страница 1

Московское утро встретило меня необычной для конца августа прохладой.

Мягкий свет восходящего солнца окрашивал кремлевские стены в нежно-розовый цвет, придавая древней крепости почти сказочный облик. Я глубоко вдохнул воздух столицы, еще не наполнившийся дневной суетой и выхлопными газами немногочисленных автомобилей.

Часы на Спасской башне показывали без четверти десять. До встречи со Сталиным оставалось пятнадцать минут.

Идеальное время для прибытия: не слишком рано, чтобы не выглядеть нетерпеливым, и с запасом, чтобы избежать даже малейшего опоздания. Пунктуальность — качество, которое Иосиф Виссарионович ценил в соратниках и безжалостно высмеивал в ее отсутствие.

Кремль 1931 года представлял собой удивительную смесь старого и нового. Древние соборы соседствовали с административными зданиями, где размещались органы молодого советского государства. Часть построек еще сохраняла облик царской эпохи, другие уже носили отпечаток новой власти — красные флаги, советская символика, революционные лозунги.

На входе охрана подвергла меня привычной процедуре проверки. Несмотря на мой статус и известность в определенных кругах, охрана Кремля работала с неизменной тщательностью.

Молодой сотрудник ОГПУ в безупречно выглаженной форме проверил мои документы, сверил с пропуском, дважды сверился со списком приглашенных на сегодня. Его напарник, солдат в форме кремлевского караула, стоял чуть поодаль, держа винтовку с примкнутым штыком.

— Товарищ Краснов, вас ожидают в приемной Генерального секретаря, — наконец произнес проверявший, возвращая документы. — Сидоренко, проводи товарища.

Молодой красноармеец из вспомогательной службы, судя по нашивкам, повел меня через внутренний двор к зданию Совнаркома. Я хорошо знал дорогу, но таков был протокол, посетителей всегда сопровождали, независимо от их статуса.

Мое внимание привлекла группа рабочих, устанавливавших строительные леса вокруг одного из зданий. Реконструкция Кремля шла полным ходом, Сталин настаивал на превращении древней цитадели в современный административный центр.

В здании Совнаркома меня встретил еще один кордон охраны, затем секретарь направил в приемную Генерального секретаря. Просторное помещение с высокими потолками выглядело строго и функционально: несколько стульев вдоль стен, большой стол для секретаря, телефоны различных систем связи, стопки документов, жестко регламентирующих доступ к вождю.

За секретарским столом восседал Александр Николаевич Поскребышев, правая рука Сталина, фильтрующий поток информации и людей, стремящихся к вождю. Невысокий, полноватый, с внимательным взглядом за стеклами очков, он производил впечатление скорее университетского профессора, чем одного из самых влиятельных людей в государстве.

— А, Леонид Иванович! — Поскребышев поднялся мне навстречу. — Рад видеть вас в Москве. Наслышан о ваших дальневосточных успехах.

— Здравствуйте, Александр Николаевич, — я пожал его полную, но неожиданно крепкую руку. — Как всегда, в курсе всех событий.

— Такая работа, — он неопределенно улыбнулся. — Товарищ Сталин примет вас точно в десять. Пока можете подождать здесь. Кстати, не один вы сегодня с докладом…

Он кивнул в угол приемной, где, погруженный в чтение папки с документами, сидел Вячеслав Михайлович Молотов. Председатель Совнаркома, второй человек в государстве после Сталина, выглядел озабоченным. Его характерное пенсне поблескивало в свете электрических ламп, брови сдвинуты, губы сжаты в тонкую линию.

— Молотов, — тихо сказал я, подходя к нему. — Давно не виделись.

Он поднял взгляд, и на мгновение мне показалось, что он не узнал меня. Затем его лицо прояснилось.

— Краснов! Вернулись из своей дальневосточной экспедиции? — он пожал мне руку, но без особой теплоты. Молотов никогда не отличался сердечностью. — Говорят, привезли хорошие новости.

— Стараемся работать на благо Родины, — сдержанно ответил я, присаживаясь рядом. — А у вас, судя по выражению лица, не самые лучшие вести?

Молотов поправил пенсне характерным жестом, бросил быстрый взгляд на Поскребышева, но тот был занят сортировкой бумаг.

— Сложная ситуация с хлебозаготовками, — тихо произнес он. — В ряде регионов крестьяне саботируют поставки. Кулачество оказывает ожесточенное сопротивление.

Я понимающе кивнул. Коллективизация, начатая в конце 1929 года, шла тяжело. Принудительное объединение крестьян в колхозы, раскулачивание, жесткие нормы хлебосдачи вызывали сопротивление на селе. Я знал из своего «прошлого будущего», к каким катастрофическим последствиям это приведет, голоду 1932−33 годов, многочисленным жертвам.

— Возможно, стоит пересмотреть методы, — осторожно начал я, но Молотов тут же нахмурился.

— Методы определяет партия, товарищ Краснов. Наша задача — выполнять решения партии с максимальной эффективностью.

Разговор прервал телефонный звонок. Поскребышев поднял трубку, выслушал что-то и кивнул:

— Товарищ Молотов, товарищ Сталин готов вас принять.

Молотов поднялся, одернул пиджак и, снова став официальным и собранным, направился к двери кабинета. Перед тем как войти, он обернулся ко мне:

— Будьте готовы к серьезному разговору не только о ваших дальневосточных успехах. У товарища Сталина сейчас много вопросов об экономической ситуации в стране.

С этими словами он скрылся за дверью кабинета. Я остался один в приемной Поскребышев куда-то вышел по своим секретарским делам. Из-за массивной двери не доносилось ни звука, кабинет Сталина был отлично звукоизолирован.

Я подошел к окну. С высоты третьего этажа открывался прекрасный вид на кремлевские соборы, Царь-колокол и Царь-пушку, исторические реликвии, которые новая власть сохранила как памятники культуры. Между зданиями сновали люди: кто-то спешил с документами, кто-то неторопливо беседовал на ходу, выделялись военные в форме и сотрудники охраны в штатском.

На столе Поскребышева лежали свежие газеты. «Правда» пестрела заголовками о достижениях первой пятилетки, успехах на индустриальных стройках, передовиках производства.

Но среди этих бравурных реляций я заметил и тревожные сигналы. Статьи о борьбе с «кулацким саботажем», о необходимости усиления «революционной бдительности», о разоблачении «вредителей» в промышленности.

Наше общество стояло на пороге великих потрясений. Я знал это слишком хорошо из прошлой жизни в XXI веке.

Но сейчас, в 1931 году, у меня появился шанс повлиять на ход истории, смягчить последствия индустриализации и коллективизации, направить развитие страны по более гуманному и эффективному пути.

Дверь кабинета открылась, и оттуда вышел Молотов. Его лицо оставалось непроницаемым, но движения стали более резкими, выдавая напряжение.

— Товарищ Краснов, проходите, — произнес он сухо. — Товарищ Сталин ждет.

Я кивнул, поправил галстук и направился к двери, за которой меня ожидала встреча, способная изменить судьбу страны.

Кабинет Сталина… Немногие удостаивались чести переступить порог этой комнаты, где принимались решения, определяющие судьбы миллионов людей. Просторное помещение с высокими потолками и массивными шторами на окнах выглядело скромно для рабочего места руководителя огромного государства.

Длинный стол для заседаний занимал центральную часть кабинета, а в дальнем конце располагался рабочий стол Сталина, заваленный бумагами, картами, книгами. На стенах карты СССР и мира, портрет Ленина, несколько фотографий индустриальных строек. Никакой роскоши, только функциональность и практическая целесообразность, как и сам хозяин кабинета.

Иосиф Виссарионович встретил меня стоя. Невысокий, коренастый, в простом полувоенном кителе без знаков различия, он казался совершенно обычным человеком. Только пронзительный взгляд темных глаз и властная осанка выдавали в нем диктатора, держащего в железном кулаке шестую часть суши.