Умытые кровью. Книга I. Поганое семя - Разумовский Феликс - Страница 59

• Предыдущая
• 59/60
• Следующая

Они вышли из поселка, перебрались по мостку через безымянную речушку и по заснеженной аллее углубились в сонную столетнюю дубраву. Стояла тишина, морозный воздух благоухал антоновкой, деревья высились торжественно и величаво – все бы чудно, если б не мороз, темень и чувство нетерпения, рожденное дикой, подкатывающей к горлу злобой. Отмахав с десяток верст, офицеры наконец вышли к озеру, и Граевский стиснул зубы словно от боли – искореженные лодки зимовали во льду, сарай для весел сгорел, и пепелище было укрыто пушистым холодным саваном. Лет двадцать, поди, стоял, теперь вот помешал кому-то…

– Три сорок пять, уложились в аккурат, ребятушки. – Страшила закурил и, затянувшись, передал самокрутку Паршину: – Да, не мучайся ты, Женя, оставишь мне.

Вертеть цигарку на морозе одной рукой удовольствие еще то.

Они перевели дух, перекурили и, крадучись, от дерева к дереву, стали подбираться к усадьбе. Дом спал, окна его были темны и безжизненны, только через стекла входных дверей пробивалось тусклое мерцающее свечение.

– Внизу, как пить дать, караульный, хорошо, если спит, стервец. – Последним добежав до огромного, нависающего над крышей дуба, Страшила машинально проверил ухо, выругался. – Зараза, отрезать его, к черту, до конца. Командир, как действовать будем, по-тихому или со скандалом? По мне, так лучше со скандалом.

Его изводило раненое ухо, оно чудовищно распухло и саднило так, будто в него медленно втыкали тысячи тупых игл. Как все здоровые люди, Страшила терпеть не мог болячек, и чувство собственной неполноценности крайне угнетало его. Все эта чертова железная дорога, в последний раз уж слишком жесткий вагон попался…

– Действовать, Петя, будем по обстановке, а уж о входной двери я позабочусь. – Голос Граевского дрогнул. – На втором этаже в окне шпингалеты на честном слове держатся. Открыть – делать нечего.

Он не стал говорить, что сам же и постарался, после того как Варвара, обидевшись на что-то, закрылась в комнате и полночи изводила его холодной неприступностью. Оторвал и для вида поставил на место от руки, чтобы никаких больше затворничеств. Тогда не пригодилось.

Крадучись, офицеры прошли вдоль стены и остановились у веранды.

– Женя, подержи. – Граевский сбросил вещмешок, скинул полушубок на руки Паршину и повернулся к Страшиле: – Петя, сделай-ка ступеньку.

С его помощью он забрался на крышу и, увязая в снегу, двинулся к хорошо знакомому окну под широким железным козырьком. Господи, как же давно он, влюбленный и шалый, крался вот так же ночною порой, и не было у него на сердце ни злости, ни ненависти, ни леденящего разум безразличия к человеческой жизни. Только любовь. Pac'e gioja. С неба, иссеченного кнутами молний, низвергалась потоками вода, дождь стучал по песку дорожек, по листве дубов, по живому благоуханному ковру цветников и клумб. Идти было тяжелее, чем сейчас, ноги разъезжались на покатой крыше, но он не обращал внимания на такие пустяки – его ждала Варвара, загадочная и желанная.

Будущее казалось полным любви и счастья, он подставлял лицо звенящим струям, и голова его шла кругом от пьяного аромата сирени. Где вы, лютики-цветочки? Кругом один только мертвый, холодный снег. Граевский проглотил вязкий комок и почувствовал, как его переполняет ярость, холодная и беспощадная, словно во время штыковой атаки. Он подошел к Варвариному окну, прислушался и осторожно подал рамы на себя. Шпингалеты послушно отошли, и, распахнув окно, Граевский мягко, по-кошачьи, спрыгнул в комнату. В нос шибануло табаком, перегаром, теплой вонью неопрятного жилья.

Спертый воздух сотрясался от храпа – мощного, раскатистого, на два голоса. В углу, на Варвариной кровати, спали мужчина и женщина, ее нога, свесившись до пола, молочно белела в темноте. Похолодев от ненависти, Граевский вытащил кинжал, острейший золингеновский клинок, добытый в штыковом бою, и, взяв его поудобней, подошел ближе. Женщина лежала на спине, положив голову мужчине на грудь, на ее сером, оплывшем лице выделялся крупный, картофелиной, нос, из провала раззявленного рта несло прогорклым сивушным перегаром.

Баюшки-баю, – примерившись, Граевский дважды чирканул клинком, и храп мгновенно смолк, превратившись в булькающие, захлебывающиеся звуки. Haec fas ut felix vivas[1]. Обтерев клинок об одеяло, Граевский вышел в коридор и по стенке, на ощупь, двинулся по коридору – путь был хорошо знаком.

Он мягко переставлял удобно обутые ноги, внимательно вслушивался в темноту, а сам не переставал удивляться собственному спокойствию – сегодня ему второй раз в жизни пришлось убить женщину. Впрочем, разве это женщина? Самка из стаи падальщиков. Хищных, опасных и кровожадных. Таких нужно уничтожать сразу, со спокойным сердцем. Пока не вцепились в глотку…

Скоро он очутился на лестничной площадке и, стараясь не дышать, осторожно глянул вниз. Вестибюль был освещен жирным пламенем керосиновой лампы. Под чучелом медведя в дядюшкином кресле устроился товарищ в армяке и, до ушей подняв лохматый ворот, звучно предавался дреме. У его ног задирал тупое рыло пулемет, пол был усеян окурками, стрелянными гильзами и трухой – кто-то распорол топтыгину брюхо.

Товарищ оказался рыжеусым и большеротым. Так и не проснувшись, он словил клинок глубоко под ухо, дернулся и беззвучно завалился на бок.

«Караульщик хренов». Граевский с отвращением посмотрел на труп, перевел взгляд на резные, в виде драконов, подлокотники и с внезапной яростью, одним рывком, вышвырнул убитого к когтистым лапам топтыгина. Ему вдруг вспомнилось, как дядюшка, сидя в этом кресле, качал его на коленях и негромко напевал в самое ухо:

Не мешкая более, Граевский клацнул тугим засовом, коротко позвал:

– Эй, гвардейцы!

– На взводе. – Офицеры быстро вошли, грея дыханием пальцы, огляделись. Заметив труп, Страшила помрачнел, внутренне подобрался, Паршин же с усмешкой выщелкнул стилет, от вида крови его зрачки расплылись во весь глаз, словно у хищника на охоте.

Нищий на вокзале несколько ошибся: в доме ночевало дюжины две перепившихся мужиков и баб, видимо, членов в ячейке прибыло. Вырезали всех, без разбора. Потом Граевский ходил по вымершему дому, смотрел на горки с выбитыми стеклами, где держала свои наливки тетушка, на проткнутый штыками фотографический портрет с державной вязью «Николай», на дядюшкину библиотеку, пущенную на цигарки и по нужде.

Смотрел, тер покрасневшие глаза, скрипел зубами. Он не испытывал ни угрызений совести, ни раскаяния – бешеным собакам никакой пощады. Killing is no murder[1].

Тем временем Страшила с Паршиным занимались вопросами практического свойства. Помимо самогона, в ячейке в изобилии водились водка, шустовский, с колоколом, коньячок, шипучее игристое «Абрау», и закусывали товарищи всю эту благодать не гнилой селедкой, а балыком, тушенкой, копченостями и прочими буржуйскими разносолами.

В гостиной возвышалась баррикада из ящиков с консервами, громоздились мешки с сахаром и мукой, на рояле лежали конусные, завернутые в синюю бумагу сахарные головы. В углу были свалены горой полушубки, бекеши, манто, у камина, укрытые ковром, чтобы воняло поменьше, стояли трехведерные бидоны с керосином.

– Да… – Не находя больше слов, Граевский глянул на все это изобилие и, подняв повыше лампу, подошел к портрету тетушки до замужества. Красота баронессы фон Штерн не оставила товарищей равнодушными – в углу девичьего рта красовался хабарик, декольте было захаркано и дополнено смачными анатомическими подробностями. На плече синела надпись: «Двухстволовая Нюська, любившая вдосталь». Портрету дядюшки в парадной форме при орденах и бриллиантовом георгиевском оружии тоже досталось – рама была изрублена шашками, холст посечен в капусту.

• Предыдущая
• 59/60
• Следующая