Умытые кровью. Книга I. Поганое семя - Разумовский Феликс - Страница 39

• Предыдущая
• 39/60
• Следующая

Обычно спокойный, подпоручик комком швырнул полотенце на стол, накинул сомнительной свежести рубаху.

– Ну что, Никитка, будем делать, показывать офицерскую удаль? Лично меня на подвиги не тянет, ноги уносить пора.

Лицо его было мрачно, огромным, мосластым кулаком он задумчиво тер подбородок.

– Так вы идете, господин капитан? – Паршин резко, всем корпусом развернулся к Граевскому и, заметив усмешку в его глазах, внезапно закричал, срываясь на фальцет и брызжа слюной: – Это, господа офицеры, трусость, позор, малодушие, черт побери! Я лучше сдохну в этом окопе, чем позволю грязному быдлу глумиться над Россией! Я…

Он не закончил – рассвирепев, Страшила ухватил его за ворот, легко, словно щенка, вытащил в траншею и, рыча по-звериному, приподнял над бруствером.

– Дурак! Той России, за которую ты собрался сдохнуть, больше нет! Вот это пьяное хамье, целующееся с австрийцами, и есть Россия. Пораскинь мозгами, тебя прибьют, как собаку, и что изменится? Один в поле не воин.

Он с остервенением встряхнул прапорщика, втолкнул в блиндаж и с такой силой хлопнул дверью, что сквозь щели между бревнами наката посыпалась земля.

– Патриот чертов, один ты у нас родину любишь!

Некоторое время стояла тишина, только слышались всхлипы Паршина. Он плакал как ребенок, захлебываясь, навзрыд, размазывая слезы по лицу грязными руками.

– Ну же, Женя, довольно. – Граевский похлопал прапорщика по плечу. – Уходить надо, и не геройствуя почем зря, а по-тихому, без погонов. А иначе рано или поздно солдатики до нас доберутся. С немцами у них теперь мир и любовь, а главными врагами стали мы.

Вытащив из сундука с ротной документацией воинские книжки погибших, он отобрал подходящие и убрал их в карман подальше – пригодятся. Сунул в вещмешок жестянки консервов, из цинка сыпанул патронов от души, завернул в запасные портянки и белье пяток гранат. Глядя на него, начал собираться и Страшила, Паршин же, справившись с истерикой, крепко, до боли, сцепил побелевшие пальцы и негромко, одними губами, спросил:

– Ну а дальше что?

В его мутноватых, покрасневших глазах тускло светилась ненависть к зарвавшемуся хаму. Сапогом бы ему в морду, пока не захрипит, не захлебнется кровью, не задавится выбитыми зубами.

– Нужно убираться отсюда, – присев на корточки, Граевский открыл дверцу печки и принялся жечь ротные документы, – и держаться всем вместе. А там видно будет.

Отсветы пламени играли на его лице, оно странным образом исказилось, и было непонятно, то ли Граевский плачет, то ли беззвучно смеется.

Солдаты тем временем прекратили митинговать и, потрясая в воздухе подобранными с земли «трехлинейками», нестройной, ревущей лавой покатили к штабу полка. Пора было от слов переходить к делу.

С Балтики дул резкий, порывистый ветер. Он кружил поземку по пустынным мостовым, гнал вдоль улиц обрывки манифестов, воззваний, обращений к «совести народа». Отслуживший свое ненужный бумажный мусор. «Вихри враждебные». Вынув руку из теплой, пропитанной ароматом «Фоль Арома»[1] муфты, Ольга Граевская поправила маленькую кротовую шапочку и взяла под руку Андрея Дмитриевича Брука, рыцаря младшей степени, вызвавшегося проводить ее до дому. Отворачивая лица от непогоды, они свернули со Зверинской на Каменноостровский проспект, прошли Тучков мост и двинулись по Кадетской линии к Среднему.

Ночь еще не наступила, но город казался спящим. Лишь иногда раздавались быстрые шаги редких прохожих да основательно, по-хозяйски, топтали снег солдатские патрули. Время от времени под трескотню моторов тьму рассекали фары грузовиков. Красногвардейцы в кузовах ежились от холода, молча курили, отравляя морозный воздух крепкой вонью махры-самогонки. Куда они ехали, зачем, лучше было не задумываться.

Неуютно стало в Петербурге – оборванные провода, черные провалы выбитых окон, разграбленные, заколоченные досками магазинные витрины. В некоторых из них, словно дьявольская насмешка, еще сохранились следы былого изобилия – где пирожок, где кусочек сыра, где обглоданная крысами свиная рулька – все засохшее, покрытое плесенью, пропавшее. Верилось с трудом, что магазины эти когда-нибудь откроются.

Со стороны Голодая вдруг послышались выстрелы, кто-то закричал, и тотчас же все смолкло, только бился на ветру оторванный кровельный лист да предательски громко скрипел снег под ногами. На фиолетовом небе не было ни облачка, город тонул в гнойном свете идущей на убыль луны. Казалось, будто сейчас отворится кладезь бездны, сделаются град и огонь, смешанные с кровью, и ангелы, вострубив, начнут изливать чаши гнева на бедную российскую землю.

– Господи, неужели это конец? – Андрей Дмитриевич, убеленный сединами литературовед и мистик, споткнулся, тяжело вздохнул. – Я вот часто думаю, Ольга Всеволодовна, на Московском земско-поместном собрании от февраля тысяча шестьсот тринадцатого года была принята грамота, составители которой дали обет за себя и своих потомков считать царя Михаила Федоровича Романова родоначальником правителей на Руси. А еще там было сказано, что если «кто же пойдет против сего соборного постановления, да будет проклят таковой в сем веке и будущем». Комментарии, как говорится, излишни. Так, может, все наши потуги напрасны, стоит ли метать бисер перед свиньями?

Он удрученно покачал головой и поправил на покрасневшем носу золоченое, на шелковом шнурке пенсне.

– Мне понятен ваш скепсис, Андрей Дмитриевич. – Замедлив шаг, Ольга остановилась. – Но не забывайте, что очень долго народ России страдал от несвободы и, даже скинув цепи, в душе так и остался рабским – завистливым, невежественным, склонным к подлости и лжи. Собственно, на этом и держится большевистская тирания, в конечном счете она уподобится змее, пожирающей свой собственный хвост, поскольку, как известно, насилие порождает насилие. А будущее, дорогой мой, за нами. Только посредством воли избранных посвященных возможно управлять нашим диким, необузданным народом. Вспомните золотые времена язычества. – Щеки ее раскраснелись, в голосе послышались восторженные нотки. – Князь повелевал, но всегда оглядывался на волхва, ибо тот, ведая тайное, был ближе к богам. А каким знанием владеют большевики? Марксизм, Андрей Дмитриевич, теория бредовая и вредная, уж поверьте, я достаточно с ней знакома.

Ольга не кривила душой – интерес к революционному переустройству мира пробудился в ней сразу после событий девятьсот пятого года. Будучи тонкой, экзальтированной натурой, с сильно развитым чувством справедливости, она, наивно полагая, что самодержавие есть корень всех бед, ударилась в чтение трудов Плеханова и Маркса. От революционного восторга кружилась голова, не жаль было отдать всю кровь до капли за Россию, за свободу, за народ, ценою жизни избавить родину от тирании.

Читая о благородстве декабристов, бессмертном подвиге Засулич, самопожертвовании Перовской, Ольга не могла сдерживать слез, ей неистово хотелось стать русской Жанной Д'Арк, такой же мудрой, преданной отечеству и чистой, словно родниковая вода.

Она вступила в социал-демократический кружок, свела знакомство с Верой Успенской, тоже бестужевкой[1], женой известного эсера Савинкова, и стала носить только нитяные чулки. Чтобы чувствовать себя ближе к народу, Ольга пошла учительствовать в воскресную школу. Читала мастеровым Пушкина, водила их в музей барона Штиглица, много говорила о хорошем и добром. Рабочие ее звали уважительно Ольгой Всеволодовной, выказывали тягу к знаниям, а вечерами, сидя в трактире за стерляжьей селянкой и графинчикой всероссийской, делились впечатлениями:

– А хороша учителка-то у нас, ей же ей, разложить бы такую!

В конце 1906 года она познакомилась с Ульяновым-Лениным. Владимир Ильич вместе с супругой жили в то время на вилле Ваза на Малой Гребецкой улице и были крайне ограничены в средствах. Движимая искренним порывом, Ольга продала бриллиантовые серьги, подаренные отцом на совершеннолетие, и внесла посильную лепту в дело освобождения пролетариата.

• Предыдущая
• 39/60
• Следующая