Другая жизнь. Назад в СССР (СИ) - Шелест Михаил Васильевич - Страница 16

— Стой! Стой!

Валерка перемахнул через довольно высокий борт и прямо по щебёнке, которой была отсыпана «коробка», посеменил ко мне и попытался схватить за плечо. На его коньках мы были одинакового роста. А в хоккейной форме он выглядел богатырём.

— Стой!

— Руку убрал, — развернулся к нему я. — Я передумал. С такой жопой, как ты даже срать на одном поле не хочется.

— Да, ладно тебе, Шелест. Чо, ты взъелся? Ну, то есть, что ты взъелся?

— Я не взъелся? Я тебя спросил. Спрошу в последний раз. Сколько я буду иметь от нашего совместного бизнеса?

— Какого, на хер, бизнеса? — Удивился он, нахмурившись.

— Охранять тебя я не буду ни за какие деньги. А вот охранять имущество в виде дисков — другое дело. Тех дисков, которые мы с тобой будем переносить.

— Да, ты охренел? Это мой бизнес!

— Тогда и решай проблему сам.

— И решу! Тоже мне бизнесмен! Кто тебе записи переписывать давал? И даром между прочим! В «Бытовухе» за них по червонцу берут.

— Всё-всё-всё, — развёл руками я. — Разговора не было.

На следующее утро ничего не изменилось и меня снова разбудил гимн Советского Союза. Встав, оправившись, и сделав утреннюю гимнастику, больше похожую на разминку перед тренировкой, по сути, ею она и была, кроме кувырков, я спросил у уходящего на работу отца:

— Ты не знаешь, где те платы, что мне Женька Дряхлов давал паять?

— Хм. Давно это было. Где-то лежат, — отец скривил губы в снисходительной ухмылке. — Ты же их так и не допаял. Так ни одну плату целиком и не смог сделать.

Я спокойно смотрел на отца и он ответил.

— На балконе твоём ящик. Туда я все его детали и недоделки сложил.Предлагал Семёнычу забрать, да он отказывался. У него и своего хлама осталось… Как Женька уехал в интернат, так и заглох «бизнес». Я в моря ушёл, а у тебя на уме только гулянка была. Захотел, бы сам собрал себе и магнитофон и усилитель, и колонки. А то, папа купи…

— У меня руки с паяльником не дружат.

— А с чем они у тебя дружат? — спросил отец и, махнув на меня рукой, вышел.

— Вот так вот, оказывается, как далеко зашло его ко мне неуважение, — подумал я, а внутренний голос спросил:

— А что за Женька Дряхлов? Это не Джон со второго подъезда?

— Ну, да. Знаешь его?

— Э-э-э… Знал, пока он не утонул. Нам сколько? Лет двенадцать было?

— Тринадцать. Но он тогда не утонул. Я его вытащил из воды. Еле успел за большой палец ноги. Они у него длинные и маслатые. Удобно было хватать.

— Всё правильно, — согласился внутренний голос. — вытянул, но он уже, кхм, того был. Страшно было, до сих пор снится иногда. Кхм. Пардон… Снился…

— Что за хрень ты несёшь⁈ — возмутился я. — Женьку живого тогда вытянули. Воду из него вылили и он отошёл. Потом у него дар прорезался в радиоэлектронике. Они с моим отцом столько всего понаделали. Примочки какие-то для гитар. Женька и себе электрогитару сделал. Красная! Потом вечер новогодний устроил. Хороший вечер, Славка Федосеев рассказывал. Нас не пустили. А потом он сначала переехал на Семёновскую и в сорок пятую школу ходил. Или в сорок восьмую? Не помню. Потом его в спец интернат забрали с радио-электронным уклоном. Он сейчас где-то в закрытом городе живёт. Семёныч, его отчим, рассказывал отцу.

— Странно. Я точно помню, что он умер и как его хоронили. А нас тогда всё лето не отпускали одних купаться. Только Славка с Греком и купались. Всё издевались над нами и дразнились. Я сбегал, правда, но ремня пару раз получил от отца.

— Нет, ты что-то путаешь, — сказал я и, раскрыв балконную дверь, нашёл занесённый снегом деревянный ящик зелёного цвета с железными пружинными защёлками на боках. Из-под какой-то корабельной радиотехники ящик. Он был не лёгким, но мне под силу. Втащив в квартиру и открыв я увидел радиодетали, платы усилителя, которые я паял-паял и не допаял, а отец, утомившись мне «помогать», а по сути делать то, на что я сам подписался, доделал «порученное» мне Женькой задание, а то что дал Женька мне, чтобы я собрал для себя, оставил как я бросил. Да-а-а… А я и забыл про это всё. У меня память какая-то выборочная. Что-то помню, что-то не помню. Ромашка, блин. Я посмотрел на платы и понял, что ни черта в них не разбираюсь. Хотя, в ящике лежали и нарисованные Женькой схемы.

— Да умер он, Женька Дряхлов, — сказал внутренний голос.

— Отвянь. Сопи в две дырки. Джонни жив. Его просто спрятали в ящик, как отец шутит.

Я смотрел на оставленное другом богатство и думал, смогу ли с ним что-то сделать? Женька был электротехническим уникумом, как и его отец, тоже работавший где так «глубоко», что Я его даже и не видел никогда. Хотя… Они, кажется, развелись с Тётей Настей, Женькиной матерью ещё до переезда сюда.

Это не важно. Важно то, что Женька, как он рассказывал, нашёл отцовские радио-схемы и смог спаять себе усилитель и переделать магнитофон. И даже колонки как-то смастрячил. Вот он тогда удивил всех. Пацаны на улице гуляет, а Женька паяет. Он ещё как-то умудрился ремонтировать японскую радиотехнику. Это, говорил отец, в радиотехнике — «высший пилотаж». Одно дело собрать схему, а другое дело найти в чужой схеме неисправность. Тем более в японской.

Женька тогда поразил отца в самое сердце и он явно рассчитывал на то, что и меня тот привлечёт к любимому отцовскому занятию. А меня даже перспектива наличия собственного магнитофона не прельстила. Наверное магнитофон мне тогда был нафиг не нужен? Как и иностранная музыка. Двенадцать лет. Я кто такте «Битлы» понял только в том году. И поговорка: «С понтом Битл?», мне была не понятна и ассоциировалась только с лохматой головой и глинными волосами.

— Смогу я сейчас это всё спаять? — думал я, глядя на «радио-конструктор».

Спаять сейчас, может быть и смогу, но дальше-то что? «Иней» не стерео. Вставить эти платы в него — это для меня что-то не реальное. Просить отца совсем уж «плохой тон». Остаётся обратиться к Громову… Правильно. Серёга с Женькой в паре мудрили, может он что и подскажет. Он ведь, по сути, собирал Женьке «Ноты», делая из приставки, не имеющей усилителя, полноценный стереопроигрыватель.

К сожалению, мой внутренний голос, после того, как я его послал «дышать в две дырки», — молчал.

— Э-э-э-х, был бы тут Женька! Вот с ним бы мы кашу бы заварили.

— А сам, значит, слабак? — проявился внутренний голос.

— Я как ты. Забыл? — хмыкнул я, собираясь в школу.

— Сомневаюсь, я уже, — буркнуло внутри.

— Это как это? — я даже остановил процесс одевания.

— А так, что в моём мире Женька утонул в двенадцать лет и никаких магнитофонов не чинил и не собирал. Тем более японских. Он слабенький был в, э-э-э, умственном развитии. Громов — да, тот дока. Паял чего-то там. Я пробовал в этом возрасте, как ты сейчас, собрать детекторный приёмник, но дальше платы дело не пошло. Скучно слушать радио, когда магнитофон есть.

— Хм, — сказал я и задумался о параллельности миров. — Но пока, кроме Женьки у нас же с тобой жизнь сходится?

— Уже не очень. Точкой бифуркации стал день воскресенья, когда ты осознал меня в себе.

— Млять! — разозлился я и передразнил свой внутренний голос. — «Меня в себе-е-е…» Кто ты такой⁈ Что за «бифуркация»?

Внутри молчало.

— Что молчишь?

Молчало.

— НУ и хрен с тобой! — выругался я мысленно, закрывая дверь, оббитую чёрным дерматином, на ключ. — Без тебя обойдёмся.

Сегодня была пятница и это был не последний день учебной недели.

— А как может быть по-другому? — спросил я сам себя.

— У школьников может быть пятидневка, — сказал внутренний голос.

— Прорезался, — саркастически констатировал я имея ввиду моё второе «я». — Как это пятидневка? Как на заводе, что ли?

— Типа того.

— Это было бы неплохо, — вздохнул я, отряхивая у входа от снега ботинки.

Сменную обувь мы, в старших классах, почему-то, не носили. Как и форму в старших классах. Странная была школа.

Сегодня была пятница и это был не последний день учебной недели.