Династия Одуванчика. Книга 3. Пустующий трон - Лю Кен - Страница 12

– Океан – теплое дружелюбное облако живой воды, окружающее радужные террасы моего города, столицы царства ракообразных. Мы строим дома в рифовых пещерах, где стены отделаны драгоценными раковинами, костями и панцирями прежних жильцов. Днем мы гуляем в садах среди разноцветных анемонов, а ночью укладываемся в постель из мягчайших губок. Мы пируем, наслаждаясь пряными водорослями, что растут вдоль широких проспектов нашего пестрого города, и посвящаем свое время созерцанию прекрасного. Однажды меня навещал мой друг краб-отшельник, и на закате я сказала ему: «Белые чаши каури скучают по чаю из водорослей. Прохладен ночной прибой, пропусти по глоточку со мной».

Мы пили водорослевый чай и любовались танцующими медузами, что сияли и мерцали в водных эмпиреях, подобно мифическим фейерверкам, о которых рассказывают авторы фантасмагорических поэм. До самого утра мы обсуждали современную философию и изящные сочинения классических поэтов Талассы. О, что это была за чудесная ночь: впечатлений у меня осталось на всю жизнь.

– Знаком ли тебе океан, который описала юркая креветка? – спросил Луто купологолового кита.

Кит поднял свое старое немощное тело на поверхность и выпустил фонтан брызг. Солнце отразилось в нем, и перед всеми на миг предстал радужный коралловый город.

– Ничуть, – с сомнением и сожалением ответил кит. – Я плавал над бесчисленными коралловыми рифами, но даже не представлял ту красоту, что описала креветка. Теперь мне жаль, что я ни разу не задержался, чтобы посмотреть на рифы поближе.

– А тебе знаком океан, который описал купологоловый кит? – спросил Тацзу юркую креветку.

Старая креветка уже не могла грациозно плясать; морское течение крутило ее и сбивало с ног.

– Нет. Я и подумать не могла, что мир за пределами рифа столь огромен и страшен, что он полон воинствующих титанов, подобных богам первобытного хаоса. Жаль, что мне недоставало храбрости, чтобы отправиться его исследовать.

– Брат, я глубоко ошибался, но и ты тоже, – сказал Луто Тацзу. – Смертным не под силу сравниться с нами в мудрости, но не потому, что им не даровано божественное предвидение. Мир бесконечен, а жизни смертных имеют конец. Воспитание и природа бессильны перед всепожирающим временем. Взгляни, как разочаровались эти души, узнав, сколь мало им на самом деле известно. То, что конечно, никогда не откроет вселенскую истину во всем ее бесконечном многообразии.

– Напротив, брат, я был прав, да и ты тоже, – ответил Тацзу Луто. – Разве ты не видишь восхищения в глазах этих умирающих существ, разве не слышишь благоговения в их слабых голосах, когда они представляют мир, описанный другим?

– Что хорошего узнать об этом в самом конце жизни?

– Пусть каждому смертному в отдельности дано прожить лишь несколько десятков лет, но зато им доступно необъятное хранилище историй, оставленных предшественниками. Несмотря на ограниченность природы каждого из них в отдельности, человечество в целом движется к бесконечности. Природой закладываются некие стремления и вероятные наклонности, но каждой душе под силу прожить жизнь так, как ей самой хочется, проложить новый, неизведанный прежде путь, посмотреть на мир иным взглядом. Через это стремление конечного к бесконечному картины, являющиеся смертному взору, могут сложиться в полотно величайшей истины, с которой не потягаться даже нашему божественному уму.

– Если бы я не знал тебя как облупленного, – хмыкнул Луто, – то решил бы, что ты вдруг смилостивился и стал снисходителен к смертным. Хочешь воспитывать их вместе со мной?

– Я владыка Хаоса, – отозвался Тацзу. – Я не добр, но и не зол. Моя участь – следить за тем, чтобы в жизни смертных всегда было место случайности, и наблюдать, как раскрывается их природа.

Вот почему с тех пор Луто попросил рыб-прилипал прицепляться неподалеку от глаз купологоловых китов и очищать их громадные веки от паразитов и омертвевшей кожи, чтобы маленькие рыбешки могли делиться историями с большими, как братья и сестры, и чтобы величественные владыки морей могли видеть реальность более ясно и внимательно.

Вот почему с тех пор бури, ниспосланные Тацзу, время от времени подхватывают крошечных обитателей коралловых рифов и забрасывают их на далекие берега, полные невиданных чудовищ, чтобы они могли увидеть то, чего никогда бы не увидели дома, послушать истории, которые никогда бы не услышали, и рассказать истории, которые никогда бы не рассказали, получив тем самым пищу для души.

– Ты, наверное, знаешь множество историй о богах и героях Дара, – заметила Гозтан, мысленно представляя ту неведомую жизнь, которую вел ее собеседник, и пытаясь понять его странных божеств.

– О да, и некоторые из них даже правдивы, – с усмешкой ответил Ога. – Но на каждую историю нужно отвечать своей историей. Так будет справедливо. Расскажешь мне что-нибудь?

– Да какая из меня сказительница, – отмахнулась Гозтан.

– Любой человек – сказитель, – возразил ей Ога. – Только так наша жизнь обретает смысл. Беды и невзгоды проверяют нас на прочность удар за ударом, и не всякий удар заслужен. Чтобы найти этому объяснение и сделать нашу жизнь чуточку терпимее, мы вынуждены придумывать истории.

Гозтан никогда прежде не задумывалась об этом.

– Ладно, – согласилась она спустя некоторое время. – Так и быть, я расскажу тебе старинную историю, переходящую из поколения в поколение, от матерей к дочерям, от отцов к сыновьям, от дедов и бабок к внукам, от вотанов к тааса.

Давным-давно, когда еще не было ни льуку, ни агонов, ни богов, ни земли, ни небес, ни моря, мир был мутным бульоном, в котором свет не отделялся от тьмы, а жизнь – от нежизни.

Однажды вселенную выпила громадная шерстистая корова. В ее желудке вселенная свернулась, как сворачивается молоко в сычуге, когда мы готовим сыр.

Когда фрагменты вселенной разделились, родился волк. Волк тихо взвыл посреди бушующего хаоса, не зная, как ему выбраться из этого удушливого плена. Он начал кусаться и царапаться и наконец растерзал коровий живот.

Кусочки вселенной вывалились наружу. Твердые превратились в землю, жидкие стали морем, а душистые пряные пары́ образовали воздух. Волк сделал первый вдох во вселенной и завыл так, что само небо задрожало от сочувствия к нему.

Этим волком был Лилурото, Все-Отец, а коровой была Диаарура, Пра-Матерь. Вот почему всякое рождение сопровождается болью, а каждому вдоху сопутствует убийство.

Все-Отец и Пра-Матерь скитались по новорожденному миру, в котором не было ничего живого. Они совокуплялись и дрались, дрались и совокуплялись – поэтому нет разницы между удовольствием от совокупления и удовольствием от битвы. Их кровь орошала почву, семя падало в море, а от их воя, стонов, вздохов и рыка содрогались небеса. Из тех божественных капель родились растения, рыбы, звери и птицы – и мир наполнился жизнью.

Чтобы оживлять существа, Все-Отец колол их своими шерстинками, и поэтому у всех нас, от человека до полевой мыши, одинаковая природа. Затем Пра-Матерь давала каждой живой твари каплю своего молока, и благодаря этому все мы, от гаринафинов до личинок мух слисли, стремимся жить, а не просто существовать.

Затем у них появились дети – первые боги. Эти боги были бесформенны, но в то же время обладали всеми формами сразу, ведь они одновременно происходили из этого мира и извне его, равно как отражение на спокойной глади Алуро одновременно истинно и неистинно. Первой была рождена Кудьуфин, Солнечный Колодец. Солнце служило ей оком; ее долей было судить и поощрять смертных. Следом родилась Нальуфин, Ледяной Столп, ненавистница. Луна была ее ртом; ей выпало пожинать слабых и утешать тех, кто при смерти. Был еще Кионаро-наро, Многорукий, вечно недовольный бог. Каждая из тысячи его рук обладала собственной волей, как щупальца у свихнувшегося осьминога. Он постоянно сражался сам с собой, и когда одной руке удавалось оторвать другую, на месте той вырастало десять новых. В конце концов Кионаро-наро разорвал себя на тысячи тысяч тысяч кусков, и каждый кусок превратился в звезду на небе. Но некоторые крошечные кусочки растеряли всю силу, унаследованную от Все-Отца и Пра-Матери, и не смогли вознестись на небосвод. Они превратились в людей – потомков растерзанного божества, лишившегося божественности, и оттого среди людей всегда царят вражда и недовольство.