Небо красно поутру - Линч Пол - Страница 8

Дом Баламута стоял золотой в заре, одинокий светоч на перевале у вершины холма. Друмтахалла это место. Вообще никакое не место, а если и место, то и козе не годится. Ниже широко раскинулся лес Мишивин, все еще погруженный в ночь, куда Койл вернулся, идя одеревенело, покуда не добрался к старику под дверь. Постучал в нее кулаком и услышал царапанье босых ног, а затем дверь чуть приоткрылась. Зыркнуло глазное яблоко, а потом дверь распахнулась широко, и перед ним встал Баламут, маленький и квадратный, с лицом, вытесанным из камня так, словно сам он его вслепую и вытесывал, и протер глаза свои ото сна, чтобы понять, кто это тут.

Заходь, чего уж.

Баламут потыкал в сгребки и навалил на них немного растопки, и Койл на коленках подобрался к неохотному пламени руками. Баламут посмотрел, как дрожит он, и велел ему скинуть мокрое, а когда он так и сделал, бросил ему одеяло.

Баламут смотрел, как он спит. Бездвижность на лице его, что давала ему увидеть Койла мальчуганом, каким он в свое время был, тихую его сосредоточенность, что неуклонно преобразилась в то же лицо, что и у отца его. Темные пещеры глаз их, выдолбленные языком ветра. И пара их, когда умы их вцеплялись, упрямые, как льющий дождь. Выволакивал тело Койлова отца из реки Глиб. Сморщенное тело его, и жизнь из него давно ушла. Пришлось веревку на тело накидывать. Хорошо, что мальчишке не привелось ничего этого видеть. Даже то, что увидел он, уже скверно.

Он глянул в окно. Свет низкий, и дождь падает, как ропоток. Дождь, который ничего не знает, кроме притяженья земли. А земля принимает его тихо.

Койл проснулся и увидел, что Баламут на стуле у стены за ним наблюдает. Твердые слябы скул на нем.

Баламут кивнул. Голодный?

Голос его тих и знаком.

Ну.

Койл оделся в свое вогкое и вышел вслед за Баламутом наружу. Из торфяников, что скатывались вниз к лесу, поблескивая в занимавшейся заре, кулаками торчали камни. За домом крутой склон, и они пошли по нему туда, где паслись телушка с теленком. Баламут подошел к теленку, и пожелал ему доброго утра, и обвязал ему вокруг шеи веревку и затянул, как будто чтоб его задушить. Животинка встала, упершись ногами врозь, а вены у нее на шее набухли до толщины пальца, Баламут же шевелился споро и опытной рукою выхватил ножик, и поднес его к вене у основания телячьей шеи, и сделал надрез. Животинка уступила свою кровь – жидкость стекла в бадейку, что держал он другой рукой, а когда ее стало хватать, он протянул сосуд Койлу. Открытую рану сощипнул он большим и указательным пальцами и прижал края, а потом из пояса своего извлек булавку и протолкнул ее, все время тихонько разговаривая с животинкой и зашивая рану ниткой.

Кровь он вскипятил с овсянкой, и они поели начерненного рагу из треснутых мисок, а в голой каменной комнатке не раздавалось ни звука, кроме работы их челюстей. Закончили они, когда старик заговорил.

По виду в глазах твоих, я бы сказал, что ты чего-то натворил. Надеюсь, не пошел ты да не угробил кого.

Глянул в лицо перед собой, с черным под глазами от усталости.

Я собирался его только стукнуть.

Баламут вздохнул. Я тебя хорошо знаю, но, боюсь, лучше мне будет не знать ничего. Не ведаю, куда ты, но, если кому от закона сбегать, я б себе добирался в Дерри, где легче спрятаться.

Ни от какого закона я не сбегаю.

Тогда чего ж бежишь.

Так кой-чего еще.

Баламут и дальше не отводил от него взгляд, и Койл повернул голову. Фоллер со своими, сказал он. Джима они тоже скверно зацапали.

Старик выпрямился, и отставил миску, и вперил немигающие глаза прямо в человека помоложе, сидевшего перед ним.

Знаю я, что за человек это Джон Фоллер, и знаю, что творил он, как говорят, и, если там дело так и обстоит, от него не сбежишь. Поэтому я б тебе предложил распрощаться пока с этим местом и пуститься прятаться в Дерри, а то и еще дальше, насколько сможешь на юг, или же в Глазго переправиться ненадолго, потому что связываться с таким не стоит. Вовсе не стоит.

Я смотрел и ничего не делал, сказал Койл.

Когда Джон Фоллер мальчонкой был, известно стало в какой-то раз, что он бечевкой язык лошади обмотал да и вырвал его начисто с корнем.

Койл прямо посмотрел на него. Я к тебе только переночевать зашел. Сара на сносях. Еще одна малявка будет. Я возвращаюсь, вот чего.

Нравится тебе или нет, но разлуке быть. Если тебе семью подавай, так за ними всегда послать сможешь откуда-то еще, но вот если с Джоном Фоллером на тропе войны встретишься, от тебя мало что останется для жены-то.

Койл долго на него глядел. Ладно, сказал он. Я тебя слышу.

Что-то в жилище Баламута напоминало ему о доме, в котором вырос. Светом с пылинками припорашивало комод у дальней стены. То место, куда он стул свой ставил. Он подумал про тот раз, когда в дом влетела птица. Паника, бессмысленная в ее трепещущих крыльях. Рассказал о том Баламуту.

Сдается мне, то воробей был, хоть точно и не могу сказать. Мы с Джимом по полу от хохота катались. Птица билась обо все в комнате, посмахивала посуду глиняную с полки, в окошко врезалась, а ма на нее орала, и старикан наш за ней гонялся, погоди-ка, мы ее споймаем, вот ей-же-ей, тише давай, а ма знай себе орет: просто убей ее, будь добр, да с глаз убери. Он ее голыми руками поймал, так-то, лицо у него все пустое и сосредоточенное, дышал ровно, по шажку за раз, и птица ему сдалась, и он ее чашкой ладоней накрыл, только голова да клюв из его сомкнутых рук торчали. Вынес ее из дому да отпустил.

Солнце шло смутной дугою по шерстяному небу. Перед ним бескрайне расстилалась сырая умбра, охромевшие горбы гор в серебряной чешуе да та высокая морена, густеющая до сердитых голов черноты. Шагал он мимо безглазых скал, зелено-меховых и крапчатых от дождя. Одеяло Баламута на плечах, а в башмаках мокро, и окаянная почва вся промокла и в колдобинах, да еще и утыкана цветущим вереском, от которого никому никакого проку. Даже не знаю теперь, куда иду. Куда-то за Друмтахаллу. У этого места даже названия своего нету.

От ветра одежа у него на спине просохла, а в легких полно стало кашля, воздух из них выжимался, как из мехов, что всякий раз его останавливал, и саднил он потом весь, и едва держался на ногах. С запада, где он мог разглядеть Дунафф, морское побережье серебряной ниткой, лениво накатила низкая туча, и опустилась морось, а он прятаться не стал, ибо деревья были редки и далече друг от друга в этих проклятых краях. Остановился у ручья, и нагнулся к бурой воде, и набрел на то место, где овца улеглась помирать, падшие кости ее не потревожены, а череп щерится себе вверх, и немного посидел он, встретившись с этим пепельным безглазым сосудом, вневременным памятником той мимолетной жизни, кою некогда содержал в себе.

Ходьба стала его путем, и он не обращал внимания на голод, и смотрел, как земля отвертывает спину свою от солнца. Чистая тьма еще где-то в двух часах, а он уже не думал ни о чем другом, кроме как о еде. Холмы скатывались вниз, и в фиалковом свете углядел он сельский дом, слабо и тускло белый на ляжке горки. К нему и направился, пока не подошел близко, а потом пригнулся пониже и сорвал камышину пожевать. Понаблюдал и не заметил вообще никакого движения, но услыхал крики детворы из-за дома, и подождал. Сумерки настоялись покрепче, и он подкрался к домику и скользнул задвижкой, открывая дверь хлева. Спекшийся запах плесени и паутины, да высокий хребет торфа, да лошадь сопит. Он пошарил вокруг, нашел какой-то овес. До пояса ему высились тюки соломы, и он залез на них, и лег, и укрыл себя. Сон упал на него быстро, темный и без грез, а просыпался он время от времени под шаги снаружи и потом задремывал опять. Вот проснулся и понял, что кашляет, и закопал предплечье свое во рту. Перед ним медленно открылась дверь. Детка.

Туда, где лежал он, падал малый свет, и перестать кашлять он не мог, и она увидела, где он, и встала перед ним, все личико сплошь сопли и грязь, да в глазах бесстрашное любопытство. Повернулась и выбежала, и он проклял свою удачу и не шевельнулся, но фигурка вернулась к двери с еще одной. Первая детка подошла, и он поднял голову, и скорчил рожицу, и оттопырил ушли, а детка хихикнула, и он приложил палец к губам, и шикнул на нее, и улыбнулся, и она улыбнулась в ответ и тоже приложила палец к губам. Другая детка повернулась и пропала, и он понял, что теперь ему нужно уйти, но не успел и шевельнуться, как услышал снаружи шаги, и в дверях уже полный силуэт мужчины. Мужчина увидел чужака и выпустил вопль, что вышел полуприглушенным от страха и удивления, а когда Койл подскочил, человек потянулся к вилам у двери. Очерк перед мужчиной вскочил и свалил его наземь, биенье конечностей, и вот уж Койл выпрямился с вилами в руке. Подошел к лошади, и пошарил, нет ли седла, и нащупал его вслепую, и потянул за него. Что-то лязгнуло, когда оно упало, а от мужчины донесся слабый стон, и Койл бросил седло валяться там и вывел животину, которая, как увидел он, оказалась пони, и направил ее вокруг упавшего и вон из амбара. Затем остановился, и повернулся назад, и нагнулся над мужчиной, и взял его шляпу, валявшуюся на полу, и надел ее себе на голову.