Крепостная (СИ) - Брай Марьяна - Страница 4

В свете закатного солнца, струящемся через небольшое оконце, комната казалась каким-то волшебным шкафом. Узенькая кровать с железным трубочным изголовьем, деревянный табурет с отверстием в сиденье. Полы под половиком чистые и свежие, будто доски только-только остругали и постелили. Пара платьев, висящих на стене, походили на театральные костюмы: широкие юбки из плотного батиста, лифы, прошитые лентой от закрытой шеи до пояса. Одно синее, второе горчичного цвета. На полу туфельки на кожаных каблучках, а под кроватью… лапти!

Самые настоящие лапти из лыка, обмотанные веревками, которые полагалось наматывать на ногу.

Как-то давно, в своем детстве, я нашла в сарае прабабушкиного дома такие, и она показала, как их носили. Крестьяне долгое время боялись расстаться с «технологией плетения», потому что, как выражалась бабушка: «Бох его знает, куда жись повернет.». Лапти иногда надевали на покос, потому что кирзовые сапоги были не у всех, да и если были. В лаптях-то полегче.

Я вспомнила, как бабушка подтянула чулок на ноге, надела лапоть, обмотала верёвки как следует и прошлась передо мной. Была тогда она уже старой, но никогда не ходила с палкой, потому что, куда бы ни шла, вечно несла за собой что-то «попутно».

Над кроватью на большом кованом гвозде висел обруч. И только приглядевшись, я поняла, что это вовсе не спортивный инвентарь с зачем-то обмотанный тряпками, а тот самый кринолин. Разного размера кольца, соединенные между собой полосами ткани, а у талии к верхнему пришита верхушка, как на чулках. В нее вдет шнурок.

В зарождающейся вечерней тишине в замирающем от шагов и голосов доме стали слышны часы-ходики. А еще где-то в другом конце дома я услышала два голоса. Одним басила Домна, а второй было почти не разобрать. Я накинула на плечи покрывало с кровати, осторожно отворила дверь и вышла в коридор. Пахнуло густо заваренным иван-чаем и пирогами, так, что закружилась голова. В желудке все перевернулось, будто внутри маленький воздушный гимнаст совершал кульбиты.

Видимо, комната, где мне было предложено спать, была и правда каким-то хозяйственным углом. При выходе я чуть подолом не собрала в кучу стоящие друг на друге ведра. Тут же на стене висели серые холщовые зипуны. Один такой я видела на Фирсе. А напротив комнатёнки была приоткрыта дверь. За ней густо гудела комарами улица.

Дверь я прикрыла и пошла по коридору, застеленному половиками. Значит, в доме два входа. Тот, в который затащил меня Фирс с Глашей несколько часов назад, был куда презентабельнее, да и большая гостиная сразу за входной дверью. А тут – нате вам, чулан!

Вернее, дальше был даже не коридор. Левая стена с окнами, а правая - с двумя плотно закрытыми дверьми, картины на стенах. Зачем-то расставленные у окон стулья с вышитыми накидками, хорошие шторы. Пара столиков со стоящими на них канделябрами.

Свет не горел, и я подняла голову к потолку. Ни люстр, ни простых лампочек, спускающихся на длинных и тонких, как мышиные хвосты, проводах, я не увидела.

Дверной проем в следующую комнату. И снова слева два окна, а справа пара дверей. Но теперь голоса были слышны куда лучше. Домна басила, ругая кого-то на чем свет стоит, ей отвечал тихий, сиплый даже голосок мужчины. В следующей комнате за круглым столом, накрытым вышитой скатертью, спиной ко мне сидела хозяйка. Голос мужчины раздавался справа. Чтобы увидеть собеседника, мне пришлось бы заглянуть, но я не торопилась быть замеченной.

На столе самовар, блюдо с пирогами, источающими такой аромат, что я шумно сглотнула слюну. Думать, где я, а еще важнее — кто я, не хотелось. Произошедшее невозможно было как-то даже обозвать. Хотелось есть.

— А ты мне рот-та не запирай, Осип! Зайково – моя деревня, а коли моя, то и решаю за нее я! Ты б вот лучше газетёнки-т свои, бумажонки не читал и не выдумывал беды, не кликал её! – не дослушав невидимого мужчину, перебила Домна. – В Троицке-т падёж был, слыхал какой? Коли до нас дойдет, то сынок по миру пойдет! С чем его оставим в миру?

— Домна, коли мы чийчас не решим ничего, то и Зайково твое, и Марусино, и все остальные деревни накроются, коли не останется тама крепостных. Падёж-та тебе покажется тады ерундовее чирья! – я наконец расслышала слова мужчины. Он не истерил, в отличие от женщины, был покоен, но слышалась некая обида в его тихом и смиренном голосе.

Шаги в комнате вдруг направились в мою сторону, и я сильнее вжалась в угол у стены, разделяющей эту часть дома с гостиной. Мимо меня проследовал Фирс с лампадкой и Глаша с пирогами. Видимо, поздний ужин уже окончен, и хозяева вот-вот засобираются по постелям. Я прислушалась. Тикали ходики, Домна прихлебывала из блюдца чай. На краю стола лежала газета.

— Фирс, айда, помоги мне. Спать буду, коли моя собственная жена не слушает меня, то чего мне тут сидеть и про ее деревни да падёж скота выслушивать? – словно сам себе пробубнил мужчина за углом. И я поторопилась назад.

Дверь, выходящая на улицу, снова была приоткрыта. Видимо, именно через нее в гостиную носили еду, а не готовили в доме. Высунув нос и поняв, что никого нет, я спустилась с крыльца, осмотрелась и увидела избу с открытой дверью. Оттуда несло пирогами еще больше.

Дождалась, когда Фирс и Глаша пройдут в дом, добежала до избы, из которой они только вышли, и прошмыгнула внутрь. Длинный деревянный стол, большая печь в пол-избы и пара лавок – вот и все, что здесь было. На столе, сейчас накрытые полотенцами, стояли те самые пироги, на стене висела кухонная утварь. Дерево стола и лавок, чисто начищенное, белело и будто звало провести по нему ладонью.

Я осмотрелась и за спиной на стене увидела полотенца, висящие на гвоздях. Стянула одно, наложила в него пирогов, сколько, показалось, смогу съесть, завернула и выбежала.

Строений непонятного назначения было так много, что спрятаться можно было на каждом шагу. Так я добралась до комнатушки, где оставила меня Гланя. Оставила там пироги и пошла караулить газету. Когда в доме стихло, пробралась в гостиную, зажгла невысокую свечу, сняла ее с канделябра и поставила на блюдце. Посветила и нашла несколько газет в кресле у камина. На том месте, где сидел, наверное, невидимый мужчина, так раздражавший Домну.

В комнате поставила свечу на табурет. Тут же положила пироги и, зажевав один с курицей и луком, чуть не откусив себе язык от полившегося из него сока, открыла газету.

« … В Оренбурге и Троицке наше купечество так дорожит звонкою монетою, что избегает всяких мелких разсчётов с покупателями, не продаёт по мелочи, во избежание сдачи. И это выгодно для менял, у коих свои лавки для размена бумажных денег на золото и серебро; берут по 3 и 5 коп. с рубля. Мена кончается в сентябре.» - прочитала я, кое-как смирившись с глупыми ошибками или опечатками.

Внизу статьи числилась подпись: «Статья Дейст.Член.Уфимск. Стат. Комитета Р.Г. Игнатьева от июля 1860 года».

Я перевернула газету. Это были «Московские ведомости».

Читать с ятями и прочим хламом было тяжело, но текст все же был читаем.

Вторая газета была менее свежей. Я отложила их, вспомнив о том, что, читая прессу за едой, можно получить несварение. В моем случае можно было получить не только несварение, но и помешательство. Я надеялась только, что если оно наступит, то обязательно буйное, чтобы разнести тут все к едрене фене, а потом проснуться в своей квартире и рассмеяться такому сну.

А пирог и правда был таким вкусным, каких я еще никогда не едала.

--------------------------------

Друзья, я рада приветствовать вас в новой книге. Надеюсь, эта веха истории вам тоже интересна. В книге не будет навязчивой истории. Героиня будет проживать свою жизнь и ничего менять в том времене не станет. Это история о другом.

Если книга нравится, добавляйте в библиотеку, чтобы не потерять, нажимайте значок "Нравится", чтобы больше читателей увидели книгу, и конечно же.... пишите комментарии.

Разбудил меня крик, и я, привыкшая уже к одиночеству в своей квартире, подскочила с пониманием, что дома как минимум пожар.