Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Четвертая (СИ) - Хренов Алексей - Страница 8

Где-то внизу кто то дёрнулся, мелькнули руки, ухватившиеся за станину, но было уже поздно.

Пули, вспарывая воздух, пронеслись сквозь тело пулемётчика, перебили ленту, разворотили кожух ствола. Ствол задрался вверх, пулемёт, накренившись, словно ослепший, дёрнулся в сторону, выпуская последние патроны в пустоту.

Лёха, заметив успех, чуть отработал ручкой, чуть прижимая машину к холму под ним. Теперь оставалось только добить, чтобы поезд остался тут надолго, желательно навсегда. Самолёт, вроде бы, пока нормально отзывался на работу органов управления.

Хренов, особо не думая, дал правую педаль, разворачивая самолёт вдоль торчащего хвоста состава. Земля мелькнула под крылом, смазанным пятном ушла куда-то назад, а сам «Шторьх» почти повис в воздухе.

Сзади пулемёт продолжал яростно лупить. Илья бил уже не по крышам, а целенаправленно по бортам вагонов, прошивая их, как картон. Пули входили глубоко, вырывая наружу обрывки металла, дерева и всего, что попадалось на пути. Где-то внутри состава что-то загорелось, повалил едкий дым. Казалось, запах палёного железа и масла пробирается во всё вокруг. Даже через вой мотора и свист воздуха со стороны состава слышились взрывы.

И вдруг… щелчок. Пулемёт замолчал.

— Лента! — зло проорал Старинов, дёрнув бесполезный затвор.

И в этот самый момент, будто судьба решила сама поставить точку в этой мясорубке, вагон в хвосте поезда взорвался.

Всё началось с резкого хлопка, настолько громкого, что он перекрыл даже гул мотора. Следом вверх взвилась крыша, сорванная, будто крышка кипящего котла, разметав во все стороны горящие обломки. Металлические стойки стенок вагона разошлись, выгнулись наружу, выпуская изнутри ревущий поток огня. Взрывная волна швырнула пламя в воздух, будто гневная пасть дракона, изрыгнувшего свой последний, смертельный выдох.

Самолёт ударило горячей воздушной волной, дёрнуло, резко накренило и потащило вниз.

— БЛ**ДЬ! — заорал Лёха, судорожно цепляясь за ручку управления и двинул газ до упора.

«Шторьх» вздрогнул, дрожь пробежала по крыльям, ручка управления забилась в руках, мотор взревел, протестуя.

Самолёт, трепыхаясь, как бумажная птица на ураганном ветру, с трудом начал выправляться. Краем глаза Лёха видел, как вокруг проносились ошмётки металла, горящие обломки, целые куски развороченного вагона, отлетевшие, словно выбитые зубы. Под ними проносились низкие кусты, хаотичные нагромождения камней и выгоревшая на солнце, словно старая холстина, трава.

Казалось, всё. Сейчас они рухнут вниз, в этот раскалённый ад, и наступит самый распоследний конец.

Но нет. Немецкая инженерия выдержала.

«Шторьх» вздрогнул ещё раз, ухватился за воздух и, вопреки всему, вышел из пикирования буквально в трёх метрах над землёй, едва не цепляя верхушки кустов.

Лёха, стиснув зубы, трясущимися руками потянул машину вверх. Медленно, тяжело, но она послушалась. Секунда, ещё секунда — и вот уже десять метров, двадцать, сорок…

И тут снова толчок.

Теперь не такой резкий, но всё же ощутимый.

Сзади, там, где ещё секунду назад был поезд, что-то с глухим рёвом ещё раз рвануло, и за ним пошла цепная реакция. Один за другим, с грохотом, огнём и выбросами дыма, взрывались оставшиеся вагоны.

Лёха вывел машину в горизонтальный полёт на сотне метров высоты, выдохнул сквозь стиснутые зубы и бросил взгляд в сторону туннеля.

Туннеля больше не было…

Там, где ещё минуту назад зияла чёрная пасть входа, теперь была лишь груда камней, из-под которых рвались языки пламени. Перекрученные куски металлоконструкций торчали в огненной массе, похожие на кости великана, погребённого под рухнувшей горой.

Вокруг лежали разбросанные обломки, в воздухе висела гарь, перемешанная с дымом и чем-то более едким, горьким, словно сама смерть оставила здесь свой след.

Прокладку железной дороги можно было начинать заново. Желательно в новом месте — так выйдет дешевле и быстрее.

Сзади раздался оглушительный вопль, заглушив даже гул мотора:

— ЕЕЕЕЕЕСТЬ!!!

Старинов не просто орал — он ревел, выплеснув всю накопившуюся напряжённость, всю злость, весь адреналин последних минут. Его голос был похож на боевой клич дикаря, который только что загнал в угол бешеного зверя или прижал в тёмном углу первобытную комсомолку и сейчас планировал… да какая разница, что он там планировал!

Не дожидаясь ответа, он принялся сотрясать Лёху за плечо, хлопая так, что тому пришлось захлопнуть начавшую улыбаться пасть, чтобы не прикусить язык.

— Лёха! Лёха, мать твою! Ты это видел⁈ Видел, как оно рвануло⁈

Пилот этажерки, всё ещё мёртвой хваткой вцепившийся в ручку управления, только выдавил сквозь зубы:

— Вижу… и слышу… И если ты не перестанешь трясти меня, мы прямо сейчас присоединимся к празднику внизу.

— Да пошло оно всё! — радостно рявкнул Старинов, но, наконец, убрал руки. — Ну ты, товарищ Хренов, и псих! Просто ненормальный псих! Мы же были в трёх метрах от земли, в трёх! Я думал, не выйдем!

Лёха коротко выдохнул, чуть ослабляя хватку рукоятки. Пальцы ныли от напряжения, по спине стекала липкая испарина, но внутри уже разливалось знакомое ощущение — смесь усталости и осознания того, что они живы.

— Ага… — пробормотал он, проворачивая шею, — скажи ещё, что это я попал куда то так.

— Да ты, чёрт побери, нас вытащил! — Старинов тряхнул головой, по-прежнему сверкая глазами. — Я думал, всё, кирдык к нам подкрался! Но нет, ты, придурок ненормальный, взял и вытащил!

Он снова хохотнул, откинувшись в кресле, а потом уже более спокойно добавил:

— Ну и дерьмовый же ты сукин сын, Алексей!

— Взаимно, — весело буркнул в ответ Лёха, следя за горизонтом.

— С такими же абсолютно дерьмовыми планами… — а потом совершенно не логично закончил, — Но мне нравится летать с тобой.

Лёха усмехнулся.

— Ты приходи ещё, покатаемся!

Вторая половина июня 1937 года. Палаточный городок немецкой эскадрильи, аэродром в окрестности города Авила.

Гауптман Кнюппель занимался исключительно важным делом. Он кушал.

И надо же такому случиться! Он был буквально выдернут из-за стола, не успев даже донести до рта наколотый на вилочку прекрасный кусок испанского хамона, когда в столовую влетел дежурный — бледный, как мел, и, задыхаясь, завопил что-то про садящийся самолёт.

— Что за херня⁈ — не стал изображать политкорректность господин гауптман, отбрасывая вилку и вскочив на ноги.

Он выбежал наружу, ещё не до конца понимая, что происходит, и в ужасе застыл.

Прямо на полосу заходил его биплан. Один из его бипланов.

Он качался, болтался из стороны в сторону, словно пьяный, заваливаясь то на одно крыло, то на другое. Колёса едва коснулись земли, когда машина снова высоко подскочила, чуть не встав на нос, но каким-то чудом не скапотировала. Оставляя за собой пыльный след, биплан помчался по полосе вперёд, шустро пробежал ещё несколько десятков метров и, словно вздрогнув, остановился у самого командного пункта.

Кнюппель выругался, сплюнул недоеденный кусок хамона и бросился к машине. За ним побежали все, кто был поблизости.

Из кабины, цепляясь за борта, вылез мальчишка — тот самый новенький, которого он утром отправил в патруль.

— Доннерветтер… — кто-то выдохнул.

«Я же отправил его в самый безопасный патруль! В тыл!» — в отчаянии лихорадочно раздумывал Кнюппель.

Да, да! Это был сам Хейно Капутнахер.

Он держался за задницу, ноги у него подгибались, а лицо было мокрым от слёз и пота.

Он рыдал. Нет, не просто плакал — это была настоящая истерика.

— Что с ним⁈ — спросил кто-то, но Капутнахер не мог выговорить ни слова, только судорожно всхлипывал.

Вперёд протиснулся медик, расталкивая толпу, и, не церемонясь, сдёрнул с немецкого лётчика штаны.

И тут кто-то присвистнул.

На белой коже упитанной задницы молодого пилотаровной линией шла здоровенная… Нет. ЗДОРОВЕННАЯ! Длинная и ровная, глубокая кровавая царапина, пересекающая его задницу наискосок.