Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Четвертая (СИ) - Хренов Алексей - Страница 39

— Сука… — Лёха сжал зубы. Что это было? Ошибка? Невнимательность? Или…

Предательство?

Он с трудом выровнял машину, сбросил скорость, выпустил закрылки и всё так же с выпущенным шасси пошёл на посадку. На зубах у него висел глухой вопрос: «Что это было, мать вашу?».

Пилот «Чатоса» — только что лупанувший по советскому бомбардировщику — исчез. Не стал добивать, не вышел на связь, просто растворился в небе, будто его и не было.

Лёха притёр свой самолёт к посадочной полосе. Шасси СБ запрыгали по траве — жёстко, но без лишней амплитуды. Лёха ощутил в кабине запах пота, а уже потом — пришедший следом запах горелого масла. Руки дрожали. Он зарулил на стоянку, пользуясь подсказками высунувшегося из верхнего люка штурмана, и выключил двигатель.

Он ещё какое-то время сидел в тишине, глядя вперёд, тупо думая, что же за хрень творится. Он не смог сбить какие то устаревшие гидропланы и сам чуть не стал жертвой дружественного огня.

Как-то боком в голову прокрался сигнал — он не видит привычно-жизнерадостную рожу Алибабаевича! Тот всегда вылезал первым и сразу норовил дать командиру совет по ведению прошедшего боя.

Лёха вылез из кабины и увидел, как техники, стараясь действовать осторожно, вытаскивают из стрелковой кабины тело Алибабаевича…

Лёха буквально взвыл и одним прыжком оказался рядом с другом. Нога стрелка в комбинезоне была покрыта ржавыми разводами, голова бессильно болталась, глаза были закрыты.

— Алибабаевич!!! — заорал в ужасе Лёха!

Глава 19

Шахер — махер

Самый конец июля 1937 года. Центральный гостпиталь Картахены.

Лёха сидел с Алибабаевичем на берегу самого настоящего Средиземного моря, и они рассуждали о жизни. После приземления выяснилось, что стрелок получил ранение… в нижнюю часть спины, где она теряет своё гордое название и становится — просто ж@пой.

В пылу боя Алибабаевич, как настоящий мужик, отмахнулся от боли и долбил из своего ШКАСа, пока тот не заклинило. А потом — увидел здоровенное пятно крови на штанине комбинезона и решил, что всё: жизнь кончилась, яйца отстрелили и он непременно умирает прямо здесь и сейчас. И потерял сознание прямо в кабине.

Кстати, атаковавший их «Чатос», И-15 так не нашли.

Теперь он щеголял шикарной повязкой прямо поперёк задницы, гордо демонстрируя её из-под больничных шаровар всем, кто не успевал увернуться. Правда, это совсем не охладило его сексуального темперамента, и женский медперсонал госпиталя уже прятался, чтобы не получить от него очередной «наряд вне очереди».

Алибабаевич сейчас возлежал на кушетке на заднем дворе госпиталя, ловко устроившись на подушках, словно полевой шах-полководец, и рассуждал с командиром о великом.

— Камандира! Приезжай ко мне в Туркменистон! Обязательно приезжай! Такой великий праздник будем делать! Три дня! Нет — четыре дня гулять будем! Моя теперь герой! Два ордена — это тебе не хухры-мухры! Может, за мой раненый ж@па ещё какой-никакой медаль дадут. Морской самолёт сбил же! Его в порт вчера притащили. Теперь моя уважаемый человек! Вся родня довольна будет!

Это была чистая правда. Сбитый Лёхиным экипажем и севший на воду гидроплан республиканский эсминец действительно притащил в порт на буксире — с полупритопленными поплавками, сильно покоцаннный и побитый жизнью. Теперь его выставили на всеобщее обозрение на центральной площади Картахены, как символ победы, героизма и международной солидарности трудящихся.

Республиканцы не подвели — ловко организовали митинг с речами, флагами и криками «¡Viva la República!» каждые три минуты. Музыка, аккордеон, трубачи и даже живой барабанщик. Гидроплан обвесили транспарантами, и даже приладили к нему пафосную табличку «Немецкий Подарок Республике».

Немецкий экипаж — побитый, оборванный и явно не готовый ко встрече с радостным народом — едва не стал главным блюдом на этом празднике. Толпа, воодушевлённая видом вражеской машины и подогретая митинговой риторикой, метнулась к ним со всей испанской горячностью.

Советские моряки, срочно собранные Алафузовым, успели вмешаться в последний момент. Им пришлось орать, махать руками и почти силой вырывать пленных из рук особо ретивых граждан.

Немцев спасли от немедленного расстрела. С большим трудом. Теперь они торжественно сидели в местной тюрьме, самом безопасном для них месте республиканской Испании, под охраной. В документах Алафузов назвал их поприличнее — «обменный резерв». На случай обмена на сбитых советских лётчиков или захваченных в плен моряков.

— Что, Алибабаевич, теперь сразу первый секретарь Компартии Туркмении будешь? — подколол его Лёха.

— Ты что, камандира! Такой ужасный слова говоришь! Совсем мало понимаешь в большой политика!

Моя совсем молодой ещё! Вернётся домой, моя герой — сразу на комсомол рулить поставят. Я из хороший урус! Очень хороший! Род, по-вашему. Ахалский текинец. Сначала местком, райком, потом горком… может, и обком… Может, третий секретарь, а может — сразу второй…

Алибабаевич закатил глаза, вдохновлённый масштабом будущего.

— Женицца только надо хорошо!

— Красивую жену найдёшь? Чтобы любила тебя? — поинтересовался Лёха.

— Камандира! Да какая разница, какая морда!!! Аппарат только быть должен!

(Алибабаевич употребил другое слово, но автор волюнтаристически заменил его подходящим по смыслу.)

— Большой махер давать буду! Выкуп. Чтоб из хороший урус была!

— Тогда, и сразу в комсомол горком в Ашхабад можно… Но махер много давать надо. И как потом собирать? Хлопка столько не приписать сразу! И даже за три года не приписать!

Товарищи помолчали. Море шуршало о камни где-то внизу, за стеной госпиталя. Пахло солью и табаком.

Алибабаевич заворочался на кушетке, почесал зад сквозь повязку и, понизив голос, будто говорил о государственной тайне, зашептал:

— Камандира… вот скажи, как деньга в Союз провезти, а? Ну вот как?

Он глянул по сторонам, потом снова на Лёху:

— Деньги у моя есть! Не волнуйся! Как шпионов в Мадриде словил, ещё оттогда остались. Но разве это деньга? Это же песеты!

Он выразительно сплюнул в сторону кустов:

— На песеты что? Только подарка покупать можно! Подарки — дело хорошее, очень нужное! Всей родне надо покупать! И в наркомат, и в райком, и начальник шахер — тоже надо, как без этого…

А вот в Союзе песета зачем?

Он замолчал на секунду, прикинул:

— Надо как-то на манат менять, ну, в смысле — на ваш московский рубль.

— Главное — чтоб не шимонали по приезду! А то скажут — Алибабаевич капиталист, буржуй!

— Потом бегай, доказывай, что не враг народа, а просто экономно миллионы хранил в трусах, — пошутил Лёха. — Давай, выздоравливай! Познакомлю тебя с одним третьим помощником с нашего парохода — решите свои вопросы.

Стрелок замер на секунду, прищурился и заулыбался во всю свою и так уже лоснящуюся физиономию:

— Вот стану первый секретарь — сразу на свой шахер названий переделаю! Наш шахер, город в смысле, всегда «КААКХА» был! А ваши, русские, — тут он неодобрительно покосился на Лёху, — называли просто КАКА!

Он скривился, словно проглотил тухлую дыню.

— А теперь, ты смотри, какой-то «Гинзбук» назвал! Безобразий полный! Наверное, героический еврей был! Только у нас он не был!

— Алибабаевич! — не выдержал Лёха и расхохотался. — А как ты Гинзбурга переназовёшь, если дадут?

— Ясный дело! — воодушевился Алибабаевич и поднял палец вверх. — «КОММУНИЗМ»! Шахер «КОММУНИЗМ». Прямо так и напишу!

— Большую табличку на въезде сделаю, чтоб человек знал, куда он попал — в «КОММУНИЗМ». А с обратной стороны, на выезде, опять напишу — «КОММУНИЗМ», но перечёркнут будет! Чтобы человек точно знал, из какой хороший сесто уехал!

Он довольно захихикал, потом осёкся и добавил:

— Если первый секретарь туркмен — то второй всегда русский. Или наоборот, как сейчас. Но это неправильный секретарь!