Мелкий жемчуг - Воскобойник Нелли - Страница 8

Однажды вечером, когда Берта уже пожелала всем спокойной ночи и собиралась взлететь на насест, в курятник вошел паж, разряженный в атлас и бархат, ловко поймал Берту, посадил ее в плетеную корзину и, прикрыв лукошко расшитой шелками салфеткой, куда-то заспешил. «Не на суп ли» – слегка обеспокоилась сонная Берта. Впрочем, пажи не бегают по поручению повара. «Вероятно, на консультацию… И в такое неудобное время!..»

Паж поставил корзинку с курицей на стол и снял накидку. Фрау Берта осмотрелась и увидела, что находится в изящной гостиной богатого замка. На стенах висели оленьи рога и мечи, может быть, только самую чуточку тронутые ржавчиной. На полу раскинулась медвежья шкура. В камине пылала огромная коряга. У стен стояло с десяток дубовых табуретов, и два из них даже были снабжены резной спинкой. В углу высился полный рыцарский доспех, увенчанный шлемом. Все дышало богатством и роскошью. Ясно, что в таком месте гости едят не из глиняных мисок, а из настоящих оловянных.

У стола сидела прекрасная дочь маркграфа Лорелея. Обнаружив себя в зале замка перед лицом его хозяйки, фрау Берта вежливо присела, низко склонив голову, так что совсем скрылась в своем лукошке. Графиня дождалась, чтобы куриная голова показалась из корзинки, и сразу же перешла к делу.

– Видишь ли, Берта, – сказала она. – Отец решил дать мне блестящее образование. Меня научили петь и рисовать, писать готическим шрифтом и исчислять количество сукна, потребного на несколько камзолов, когда портной говорит, сколько ему нужно на один камзол. Кроме того, отец обучил меня основам этики и метафизики. – Лорелея довольно улыбнулась и продолжила: – А теперь я учусь английскому языку. И мой учитель сказал, что отличным подспорьем в овладении языком будет переписка с какой-нибудь английской леди, равной мне по положению и воспитанию. Поэтому я переписываюсь с леди Годивой из Ковентри. Каждый месяц, – графиня провела рукой по ковровой скатерти, – мой гонец с письмом пересекает всю Европу, всходит на корабль, переплывает Ла-Манш и в любую погоду добирается до Ковентри. Там он отдает письмо моей подруге, она исправляет в нем ошибки и пишет мне ответ. Прошел год, и мой английский стал намного лучше. Теперь мои письма возвращаются без помарок. Я хочу отблагодарить свою дорогую подругу, с которой так сблизилась за это время. Скажи мне, мудрая Берта, какой подарок могу я послать высокородной леди Годиве, супруге графа Ковентри, чтобы презент был достоин ее и меня.

Берта задумалась. Она прикрыла глаза и размышляла, иногда слабо вскудахтывая. Лорелея терпеливо ждала. Наконец курица выпорхнула из лукошка, сделала глубокий реверанс и сказала:

– Все знают, ваше сиятельство, что, упражняясь в пении, вы имеете обыкновение располагаться на утесе над Рейном и при этом расчесывать золотым гребнем ваши прекрасные золотые волосы. Привычка эта привела к нескольким несчастным случаям со смертельным исходом для рыбаков, проплывавших мимо. – Фрау Берта потупила очи. – Если вы отправите леди Годиве свой бесценный золотой гребень, этого больше не случится… – Курочка подняла головку, хитро взглянула на графиню и заметила: – С другой стороны, семейные обстоятельства леди Годивы таковы, что она иногда вынуждена проезжать по улицам Ковентри без каких-либо покровов, кроме собственных волос[1]. Расчесав их вашим золотым гребнем, она будет укрыта от чужих взглядов лучше, чем это позволит простая деревянная гребенка. Гребень ваш невелик и не обременит посыльного. Это хороший подарок, как на него ни посмотри.

Восхищенная Лорелея горячо поблагодарила фрау Берту и в знак признательности собственноручно высыпала в ее корзинку целый мешочек конопляного семени.

Устраиваясь спать на своем насесте, Берта с удовольствием думала, как рад будет герр Питер, что теперь остался единственным обладателем золотого гребешка во всем Вюртембергском королевстве.

Домовой попал во Францию по собственному недомыслию. Когда Дунюшку отдали замуж за французского хлыща, он с горя почти потерял рассудок. Потом выпил меду, сколько душа запросила, добавил бражки и понял, что не покинет любимое дитя, которое качал в колыбели. Припомнил, как приглядывал, чтобы на речном бережку песок не попал ей в глазки. Как следил, чтобы каша варилась без комочков, а в молоке чтобы было много жирной пенки. Как выхватывал камушки из-под ее быстрых ножек, чтобы не упала. Как не допускал к детской кровати Лихоманку.

Забросил он, по правде говоря, из-за Дунюшки все свои дела. Усадьба осталась не присмотрена, кони не приласканы, хлеб всходил по одному только умению кухонных девок. Хорошо, если ключница присмотрит. Да и другие дела всякие… Варенье плесневело от его недогляда. Моль в шубах обнаглела. Балясины на крыльце рассохлись, будто и нет за домом никакого надзора…

А коли так, семь бед – один ответ. Пристроил он знакомого домовенка в родной терем, настращал его не лениться и справлять службу по совести, а сам примостился в сундуке с Дуниной периной из лебяжьего пуха, какую она в приданое получила, и поехал с обозом за тридевять земель.

А там за́мок! С башенками и подвалами, с балюстрадами да коридорами, с залами и люстрами по сто свечей для парадных случаев. И вот ведь непонятно: баньки простой во всем замке нет, а потайных ходов аж три; нормальной печи на кухне не построено, а в подвалах бочек с питиями, будто уж нового урожая никогда не будет. Дуня разодета не пойми во что: ребрышки стиснуты прутьями, не вздохнуть ей, бедной…

Обвыкал с трудом. Пока суть да дело, пока по-французски наблатыкался, Дуня состарилась и померла.

Со следующими хозяевами замка Домовой почти и не знался. Жил больше на конюшне. Общался только с замковыми привидениями. Характеры у них были склочные, поганые. Один только трехлетний мальчик, которого злая мачеха утопила в реке, болтал с ним запросто. Остальные спесивились и цедили слова.

На конюшне лошадей было то больше, то меньше. Однажды совсем не стало. Призраки взволновались. Забыв о гордости, рассказали Домовому, что четырнадцатому потомку Дунюшки отрубили голову на площади Свободы. Тут и кладовые опустели до последнего окорока, и в подвалах бочки пересохли.

Домовой совсем заскучал и продремал пару сотен лет, только изредка поглядывая на новых хозяев и новых лошадок.

Да вдруг проснулся – незнакомый барин стоял в дверях конюшни и говорил по-русски грозно:

– Ты гляди у меня! Чтобы кони лоснились! А то и высечь тебя недолго! – Тут он из грозного стал деловитым и спросил: – Или уволишься?

– Да что вы, барин, – замахал руками конюх, – с такойто зарплаты! У меня дочка в Гарварде третью степень делает по математике. Куды ж я уволюсь? А и посеките, коли на то ваша барская воля!

Домовой протер глаза. Он вышел из конюшни – кругом кипело строительство. На кухне сооружали русскую печь. Во дворе ладили баню. В детской няньки тетешкали маленькую девочку. Звали Дуняшей, делали ей «козу рогатую» и между собой говорили, что за́мок новому русскому продавать ни за что не хотели, да уж он купил и рощи, и луга, и кусок Луары, и всех чиновников департамента земельных владений.

Домовой покачал кроватку, поправил лампадку у образов и подумал: когда малышку поведут гулять, надо проследить, чтобы песок у реки не попал ей в глазки.

Флейта и кларнет познакомились на первой репетиции нового оркестра. И сразу сделались неразлучны. Оба – деревянные инструменты из простых семей. Не саксофоны какие… Оба держались поближе к арфе и подальше от контрабасов. Рояль уважали. Дирижера побаивались. С ударными дружбы не водили. Понимали друг друга с полутакта. Да только флейта хотя и деревянный инструмент, а сделана из серебра. И голосок у нее серебряный, и сверкает она позолотой. И как пойдет у них дуэт, так от нее глаз никто не отводит, а теплого, душевного голоса кларнета, почитай, и не слышат. Ему же обидно. Но он вида не подает. Сам тает от ее нежного звука и все заглядывает ей в ноты. В нотах – «до», а флейта играет «ми». И так чудесно получается! Загадочная женская душа…