Каторжник (СИ) - Шимохин Дмитрий - Страница 9

— Ну что ворон ловишь, давай! — одернул меня варнак, наклоняя голову ко мне, и я, опомнившись, стащил с него серый шерстяной колпак.

Мне же было не по себе от такого, не привык я просить и клянчить!

— Подайте Христа ради! — тут же заголосил он. — Барышня, подайте чего не жалко!

Жертвовали, кто чем мог: кто-то нес в руках пару калачей, кто-то прятал в кармане медный грош. Купцы пригоняли целые возы с хлебом и одеждой, распрягали лошадей и сами раздавали милостыню. В их глазах — сострадание, страх, а у некоторых даже слезы.

Люди пробирались через ряды солдат, всовывали нам в руки еду, деньги. Я успел схватить аппетитно пахнущий крендель, но солдат тут же больно ударил меня прикладом по плечу, выбивая из рук. Кто-то из арестантов выхватил у меня этот крендель и тут же спрятал за пазуху — здесь каждый был сам за себя. Рядом кто-то бубнил молитву, другой громко проклинал свою судьбу.

Толстая купчиха в необъятной пестрой юбке и душегрейке на меху, плача, сунула мне калач и булку.

— Вот, бедненький, поснедай да помолися за Домну Матвеевну, благодетельницу твою! — плачущим голосом прокричала она.

— Кланяйся, дурак! Благодари! — грозно прошипел мне на ухо опытный в таких делах Фомич.

— Всенепременно! Весь вот прям на молитву изойду! — серьезным тоном пообещал я купчихе, и та, довольная, принялась одарять других арестантов, то и дело оборачиваясь к лежащему перед ней на санках объемистому мешку с булками и прочей выпечкой.

— Смотри, староверы! — вдруг вполголоса молвил Фомич и заголосил пуще прежнего: — Подайте ради Христа! Пожалейте злую долю мою, снизойдите к несчастному собрату! За веру свою гонения переношу безвинно!

Старовер, крепкий, приземистый старик с окладистой, как у Карла Маркса, бородой, в поддевке и картузе, степенно крестясь двумя перстами, подавал арестантам пятаки и гривенники. Арестанты, увидев деньги, буквально подняли вой, пытаясь привлечь внимание старика.

Все это продолжалось, пока из ворот тюремного острога выводили заключенных и формировали из них общую колонну.

Вдоль улицы неслись удары цепей, металлический звон заполнял улицы, заглушая даже крики. Нас гнали, будто стадо, не давая остановиться ни на миг. Как прежде, впереди шли мы, каторжные, за нами брели ссыльные, затем женщины с детьми, чьи лица казались исполненными той же безысходной тоски, что и наши; в конце тянулся санный обоз.

На мою долю достались два калача, сайка и десять копеек денег. Я было потянул булку в рот, но Фомич тотчас пресек мои поползновения:

— А ну брось, дурак! Ты продай его лучше!

— Кому? — не понял я.

— Щас, обожди; вот набегут торгаши, им и отдашь!

На заставе нас остановили, устроили перекличку и снова пересчитали. Действительно, появились барышники: они шныряли между нами, скупая булки и калачи за копейки или прямо меняя их на водку. Деньги и водка здесь ценнее еды.

Прощание было последним испытанием. Крики, слезы, драки. Кто-то бросался к родным, кого-то оттаскивали стражники. Я глядел на это молча. Меня некому было провожать, никто не бросился ко мне с плачем. Только старуха у дороги перекрестила дрожащей рукой; впрочем, она тут крестила всех, проходящих мимо нее.

Вскоре нас снова выстроили, цепи вновь зазвенели. Пройдя через весь город и вежде собирая милостыню сердобольных горожан, мы, гремя цепями, спустились к Волге. Перейдя реку по заснеженному льду, миновали большое село Бор; и вскоре потянулись мимо нас бесконечные заснеженные поля и леса.

Продав напиханные горожанами булки, я оказался гордым владельцем четырех тяжелых медных пятаков и двух крохотных копеечных монет. Итого, значит, двадцать две копейки. Здесь не такие уж и малые деньги! Народ тут же нахватал у барышников скверной, мутной водки и шел довольный, даже горланя песни.

— Глотни, паря! — добродушно предложил мне шедший впереди Тит, показывая полупустой шкалик. С трудом изогнувшись набок, я приложился к горлышку. Какая же гадость! В нос мне ударил запах сивухи; жидкость была не сильно крепкая, может, двадцать пять или тридцать градусов, и невероятно противная. Но зато чуть согрелся!

— Эй, шевелись! — раздался недовольный голос, и идущий сзади Фомич пихнул меня в спину. — Не задерживай общество!

Я не стал обижаться на старого варнака. В общем-то, он был прав: любые задержки сильно нервировали всю партию арестантов.

— Что лучше приобресть-то мне? — спросил я старого каторжника. — Я водку не особо люблю!

— Ну, милок, сударик да соколик, если есть деньга, то ты везде кум королю! Можешь, к примеру, кандалы сымать…

— В смысле? — поразился я. — Вот так, за деньги, снять кандалы?

Глава 5

— Ну да! А что бы и нет-то? Дашь, значит, две копейки конвоирам, оне с тебя их на цельный день и сымут! Конечно, за тобою, бескандальным, надобен будет особливый присмотр. Приставят к тебе, значится, солдатика, чтоб ты без кандалов-то не сбежал, ему те две копейки и пойдут, за беспокойство!

— Понятно. А что еще?

— За пятак к бабам пустят, — ощерился Фомич.

Гм, и тут я задумался. Несмотря на самые суровые испытания, я нет-нет да и поглядывал на особо симпатичных каторжниц. Ну а чего: тело-то теперь молодое, и позывы такого рода вполне естественны!

— Ну, конечно, энто дело такое, — неопределенно покрутил он головой — пустить-то тебя пустют, но в женской барак — не возьмут.

— И зачем все это тогда?

— Ну, как-то устроитьси можно. Скажем, сняли с тебя кандалы, ну, идешь ты на этапе с ими рядом, с бабоньками, знакомишьси, сговариваешьси, ну а на привале даешь, значит, пятак конвоиру, да и идете себе с любезной тебе молодкою в кусты!

— Дак это… Привалы-то короткие дюже!

— Ну так, сударик да соколик, энто уж тебе надобно успевать!

Нда… Непритязательный тут народ, прямо скажем: миловаться где-то среди придорожных елок, да еще и в условиях жесткого цейтнота! Весело, ничего не скажешь.

— Так, ну а еще что можно тут за деньги? — поинтересовался я.

Фомич усмехнулся.

— Ну, ежели целковый наберешь, так можешь другие кандалы себе купить, легкия…

— Чего?

Тут я окончательно охренел, от удивления аж бровь дернулась. Покупать себе кандалы? Да еще и за целый рубль? Да что тут за порядки такие? Купи-продай какой-то!

Фомич, видя мои сомнения, сокрушенно покачал головой.

— Эх, сударик да соколик, не знаешь ты жизни-то нашей кандальной! Тебе эти железки до самой Сибири переть, такую тягу. Подумай-ко, есть ли разница тебе — полпуда на себе тащить, двадцать фунтов то бишь, или, скажем, всего шесть?

Чуть меньше трех килограмм — быстренько перевел я для себя в привычные меры.

— Ух ты! — не удержался я от возгласа изумления. — Это такая разница⁈ Вот же ж…

— Ты, сударик да околик, такими словами не разбрасывайсси! — обиделся Фомич. — Тут за лишнее слово язык-та вмиг могут подрезать!

— Так, ну и что там с кандалами? Где их взять-то, «легкие»?

— Тут, дело такое: есть кандалы старого обрахзца, их наш брат таскает ишшо со времен государыни Екатерины, а есть новые, «газовские» — вот оне-то легкие, как пух! И вот, выходит так, что старые-то нам забесплатно выдают, а ежели хочешь идтить на всех кондициях с газовскими кандалами — то надобно конвой-то уважить!

Услышав такое, я только скривился. Коррупция, мать ее! И в моем времени, и за сто пятьдесят лет до этого — все одинаково, ничего не меняется… Только здесь, похоже, она возведена на какую-то прям недосягаемую высоту…

— Наверно, дело хорошее, только где же его взять, целковый-то? — хмыкнул я задумчиво.

— Да я вас умоляю! Это сущие гроши, честное слово! — раздался вдруг над ухом голос с характерным еврейским выговором.

Я покосился назад и глянул на одного из новеньких, которых в Нижегородском остроге добавили к нашей арестантской партии. Соответственно, в Казании в Екатеринбурге нам еще подкинут местных. Таким образом среди нас то и дело появлялись незнакомые лица.