Каторжник (СИ) - Шимохин Дмитрий - Страница 17

— Да истинно так! Они почти все тут по этакому делу: иль мужа убила, иль ребенка своего. Аль с разбойниками якшалась, но энто нечасто выходит. Так что срамная хворь у нее вряд ли есть, разве что от мужа.

«А девчонка-то хороша», — промелькнуло у меня в мыслях, когда я поудобней устроился на нарах.

Очередные две копейки, и вновь кандалы были сняты, а я свободен, не считая солдата, таскающегося следом. Больше, чем я могу себе позволить: небогатые накопления стремительно тают, но что значат деньги, когда душа изнывает и от телесного, и от душевного холода? Заклепка, выбитая из кандалов, упала в снег, ледяные железные цепи соскользнули с ног, и я, разминая руки, шагнул в сторону женской колонны, пока вьюга завывала над нашими головами.

Агафья стояла, кутаясь в ободранный тулуп, из-под которого выглядывал уголок темного платка. Лицо ее, обветренное суровыми зимними вьюгами, показалось мне будто выточенным из камня, а в глазах светилась усталость, такая же, как и у всех нас. Когда я подошел, она посмотрела на меня с подозрением, будто уже пожалела о вчерашней откровенности: однако во взгляде ее не было ни страха, ни неприязни.

— Чего тебе? — Голос прозвучал хрипло, но не грубо.

— Греешься? — Я попытался улыбнуться, хотя губы уже и не помнили, как это делается.

— Как видишь! — Она вздернула подбородок и отвернулась, но не отошла. Я стоял рядом, вслушиваясь в треск снега под ногами охраны, в гулкие удары колокола далекой деревни. Слова дались мне не сразу.

— Говорят, за мужика своего пошла? — решил я для себя расставить все точки над i. Не стоило, конечно, так начинать разговор с девушкой, хоть и с каторжницей, но мне хотелось узнать правду и прав ли Фомич.

Я произнес это тихо, но она все равно вздрогнула.

— А ты что, судить меня вздумал? — Ее голос стал низким, словно выдох ветра, но в нем слышался вызов.

— Нет. Только спрашиваю. Правда убила?

Она посмотрела на меня исподлобья, потом глубоко вздохнула, изобразив на лице что-то похожее на усталую, ледяную усмешку.

— А сам-то ты ни к чьей смерти руку не приложил? Аль ты здесь один невиновный страдаешь? — зло донеслось от нее.

И я вздрогнул от нахлынувших воспоминаний.

Глава 9

Интерлюдия

Грозный, декабрь 1999 года.

Даже снег в этом городе пах гарью. Он таял на броне, превращаясь в черную жижу, пропитанную копотью, солярой и чем-то еще — тем, чему так сразу даже не находилось названия. Предчувствие опасности и близкой смерти так и било по нервам, заставляя крепче держать автомат.

Мы с парнями из моего отделения сидели в тесном десантно-боевом отделении бэтээра, вглядываясь в амбразуру поверх мушки автомата. Снайпер мог быть где угодно. Гранатометчик — тем более. Это чувство постоянной тревоги подстегивало и выматывало одновременно.

— Смотри, смотри, едет! Стреляй! — завопил вдруг кто-то над ухом.

Когда в амбразуру я увидел грязно-белый жигуль, вылетевший из-за поворота, у меня не возникло ни капли сомнений. Нам рассказывали, что еще в первую чеченскую вот так вот на неприметных гражданских авто разъезжали дудаевские гранатометчики. Все произошло чисто, быстро, на рефлексах: я и подумать не успел, как мой автомат загремел, а горячие гильзы посыпались на пол. Стекло в жигуле побелело от множества трещин и рассыпалось, от кузова полетели искры, колеса вильнули по изрытому траками асфальту, прежде чем машина, прокатившись еще пару метров, врезалась в разбитый бетонный забор.

Я выдохнул.

Грохот боя остался где-то за спиной, все вокруг сузилось до одной точки — неподвижной, простреленной машины.

— Выходим! Покинуть машину! — заорал рядом лейтенант. Раскрылись люки, впуская внутрь сероватый свет зимнего дня, и мотпехи горохом посыпались наружу, привычно проклиная узкие двери нашей «брони».

— Чисто! — крикнул Санек Маленкин, наш старший стрелок, первым подбегая машине и оглядывая ее.

Когда подскочил и я, сзади кто-то положил мне руку на плечо. Я обернулся. Вася, наш пулеметчик, уставился на меня глазами человека, слишком много повидавшего к своим двадцати годам.

— Отлично сработал, Курила! Смертник это. Иногда попадаются!

— По машинам! — раздался зычный голос комвзвода: нашу боевую задачу никто не отменял. — Молодец, Курильский, — бросил он мне на ходу. — Это война, бдительность нам здесь нужна!

Отправляясь обратно, я бросил последний взгляд на простреленный жигуль. Ветер завывал в развалинах разбитых еще четыре года назад девятиэтажек. Пахло гарью, пороховым дымом и чем-то еще — тем, чему не так просто найти название…

Видение первой смерти, причиненной моими руками, растаяло. Впрочем, Агафья как будто и не ждала от меня ответа, думая о чем-то своем. От уголков ее рта пролегла глубокая складка, на лице отразилась горечь воспоминаний.

Я и не ответил. Что было, то было!

Она вдруг хмыкнула и тихо сказала:

— Муж мой… слаб был. По-мужицки слаб. Оттого злился, волком на меня все смотрел, будто я в чем ему виновата, и места себе не находил. А ревновал — как оглашенный! Как что померещится ему, заподозрит, — тут голос ее зазвенел бабьими сухими слезами, — и бил, смертным боем бил… Хоть бы за дело, а то ведь просто так, чтоб душу свою лютую отвести. Я год терпела, два терпела… Да все терпение кончается. Вот и мое, значится, кончилось.

Я молчал, да и она тоже. Потом спросила:

— Ну что, нравлюсь тебе? Хочешь, приласкаю?

Я взглянул на нее, на ее холодные пальцы, что стискивали края тулупа, на трещинки на губах, в глаза, в которых не осталось слез.

— Да, хочу, — наконец, ответил я.

Она бросила на меня долгий взгляд, потом кивнула.

— Где? — прошептала она.

Я обернулся, вглядываясь в ряды цепных, в спины солдат.

— Найдем место, — и сжал кулак, в котором все еще чувствовался холод от прикосновения к железу. — Последний привал перед острогом. В сторону отойдем; я конвоирам мзду дам.

Агафья кивнула. В ее взгляде не было ни стыда, ни ожидания — только немая, животная потребность согреться, забыться, пусть даже на короткий миг почувствовать себя живой и кому-то нужной.

Когда зимнее солнце покатилось на убыль, унтер-офицер впереди заорал:

— Прива-ал! До острога рукой подать!

Так, привал перед очередной ночевкой! В голове щелкнул тумблер «Пора действовать».

Колонна неохотно рассыпалась. Арестанты — плюх на снег, солдаты над ними. Все как обычно, но для меня это шанс.

Взглядом нашел Агафью — стоит, кутается, смотрит вдаль, будто там Мальдивы, а не сугробы. Быстрый кивок в сторону елок — поняла, лишь плечом дернула. Теперь конвой. Ага, вот мой старый знакомый, который к Левицкому провожал. Глаза уставшие, а карман пустой — идеальный клиент! Дождался, пока он отошел «по нужде» за еловые лапы.

— Слышь, служивый, — проговорил шепотом, сунув под нос пару монет. — Дело есть. Десять минут смотришь на ворон, понял? И другим шепни.

Он зыркнул на деньги, на меня, снова на деньги. Жадность борется со страхом — классика!

— Бежать, бродяга⁈ Пристрелю! — прошипел, а рука уже потянулась взвести ружье.

— С бабой отойду. Погреться, — бросил я. — Никто не уйдет. Десять минут!

Секундная пауза… и монеты исчезли у него за пазухой.

— Десять минут! Тихо! Унтер увидит — шкуру спущу! Валите вон за ту ель поваленную!

Есть контакт! Кивок Агафье — мол, погнали, экскурсия за елки! Нырнули в сугробы, пока никто не видит. Ну а там — экспресс-сеанс «согрей ближнего своего». Не курорт, конечно: под задницей снег, ветер свищет, на фоне — лязг цепей. Чисто обмен эмоциями, калориями и экзистенциальной тоской. Быстро, деловито. Без прелюдий, без сантиментов.

Обратно в строй — шмыг! — пока начальство не пересчитало поголовье. Солдатик сально ухмыльнулся. Подглядывал, извращуга! Агафья поправила тулуп с видом «я тут просто мимо проходила». Унтер уже орал: «Подъем, рвань!» Потопали дальше. Острог ждет!