Происхождение Второй мировой войны - Тышецкий Игорь Тимофеевич - Страница 15

В свете ожидавших его задач князь Макс казался идеальным кандидатом, чтобы возглавить правительство. Он не принадлежал ни к одной партии и не входил в политическую элиту германского общества. До своего назначения он никогда всерьез не занимался политикой, хотя, как всякий образованный немец, интересовался ею. Соответственно, Макс Баденский не являлся публичной фигурой и был малоизвестен широкой общественности. У него не было политических сторонников и, что гораздо важнее, противников. С другой стороны, князь Макс принадлежал к высшим слоям аристократического общества и был родственно связан со многими правящими домами. Шведская королева приходилась ему двоюродной сестрой, а русская императрица-мать Мария Федоровна (вдова Александра III и мать Николая II) — тетей. Так же как и вдовствующая герцогиня Мария Саксен-Кобург-Готская (единственная дочь российского императора Александра II), которая приходилась тетей еще и английскому королю Георгу V и кайзеру Вильгельму II. Сами по себе эти родственные связи в годы мировой войны не играли большой роли. Близкое родство даже венценосных особ (кайзер, царь и английский король) не мешало им воевать друг против друга. Но Макс Баденский не занимался политикой. В годы войны он возглавлял баденский Красный Крест, и его родственные связи, которые он активно использовал, помогали ему решать судьбы военнопленных. Как из стран Антанты в Германии, так и немецких в странах Антанты. Это была огромная масса людей. В одной только Германии к концу войны находилось около 4 миллионов военнопленных из стран Антанты 89, и деятельность князя Макса помогла сохранить многим их них жизнь и здоровье.

В глазах противников Германии Макс Баденский никак не был связан с политикой войны и самими военными действиями. Зато в странах Антанты князя Макса знали как человека, пытавшегося найти путь к примирению воюющих сторон. Конечно, не надо переоценивать его старания, но они реально отражали нерешительные попытки немецких либералов найти взаимопонимание с Западом. Сам князь Макс считал своей основной заслугой на этом поприще речь в баденском парламенте, произнесенную им 14 декабря 1917 года. Он называл ее «ответом» на мирные высказывания маркиза Лэнсдауна, о которых говорилось выше. Ничего революционного в речи Макса Баденского не содержалось. Скорее, наоборот. Оратор говорил привычные для немцев вещи — о том, что Германия не виновата в развязывании войны, что ее вынудили, и т. д. Недаром после своего выступления князь Макс получил похвалу от кайзера. Но были в его речи и такие слова: «Впервые за долгие три года войны представители враждебной великой державы предлагают прямой обмен взглядами и желают выяснить, не исчезли ли противоречия между нами до такой степени, которая позволяет навести мосты переговоров» ⁹⁰. Как ни робко прозвучал этот ответ Лэнсдау-ну, в Англии его заметили и записали Макса Баденского в потенциальные сторонники мира. Парадокс состоял в том, что принц Макс делил английских политиков на готовых договариваться о мире и желающих диктовать его. К первым он относил маркиза Лэнсдауна и некоторых английских либералов, а ко вторым — Ллойд Джорджа, Клемансо и даже Вильсона, о чем тоже упомянул в своем выступлении. Вильсону вообще досталось в той речи больше других. «Я хотел бы спросить президента Соединенных Штатов, какое право имеет он выставлять себя судьей всего мира? — гневно вопрошал оратор. — Президент Вильсон не имеет права выступать от имени человечества» ⁹¹. Говорилось это, правда, за месяц до появления «Четырнадцати пунктов», но теперь, в октябре 1918 года, именно с Вильсоном и стоявшими у него за спиной Ллойд Джорджем и Клемансо, Максу Баденскому предстояло договариваться о перемирии.

Надо сказать, что князь Макс совсем не стремился возглавить имперское правительство в столь сложный период. Тому была веская причина. Макс быстро понял, чего желает от него кайзер. Как и большинство германских политиков, поначалу Макс не представлял себе истинного положения дел на фронте, и когда майор Буше, специально посланный из Спа для разъяснений, рассказал ему о бедственном положении армии, кандидат в канцлеры долго не мог прийти в себя. Согласиться в такой ситуации возглавить правительство, задачей которого ставилось достижение перемирия, могло означать в глазах добропорядочного немца покрыть свое имя позором. Великий князь Баденский Фридрих, глава дома и двоюродный брат Макса, узнав о предложении, сделанном его наследнику, прямо написал кайзеру: «Я не понимаю, почему именно Макс должен связать свое имя с этим предложением (о перемирии. — И. Т.)» ⁹². Германские политики прекрасно представляли, чем может обернуться такое назначение. Вице-канцлер Фридрих фон Пайер, кандидатура которого также рассматривалась на роль нового главы правительства, признался князю Максу, что он «пожертвовал бы своим добрым именем ради армии, а затем немедленно подал бы в отставку» ⁹³. Уступая раздававшимся со всех сторон уговорам, в ночь на 2 октября Макс Баденский согласился.

Но у него были свои условия, вытекавшие из собственного видения ситуации. Князь Макс хотел бы вести с противником, по крайней мере, равноправные переговоры. Он считал, что для этого армии надо любой ценой устоять и «дотянуть» до конца осенней кампании, и тогда противник будет заинтересован в перемирии не меньше Германии. То есть князь Макс изначально придерживался той же позиции, что и Верховное командование еще две недели назад. Он просто не мог поверить, что после весенне-летних наступлений ситуация на фронте настолько изменилась в худшую сторону. Но все попытки добиться понимания Людендорфа, который сделался теперь главным сторонником перемирия, заканчивались одной фразой: «Я хочу спасти мою армию» ⁹⁴. Когда Людендорфу ночью 1 октября доложили, что Макс Баденский согласился возглавить правительство, обер-квартирмейстер по-армейски просто поставил перед новым канцлером задачу — нота о перемирии должна быть послана противнику самое позднее утром ⁹⁵. Это, конечно, было нереально при любых обстоятельствах. Тем более что 2 октября в Берлине должен был состояться Коронный совет, на котором ожидалось присутствие кайзера и Гинденбурга, а Максу предстояло еще сформировать свое правительство. Однако поведение Людендорфа, находившегося в те дни на грани нервного срыва, говорило о многом.

Канцлер Макс попытался объяснить свою позицию Гинденбургу перед началом Коронного совета. «Дайте мне время вздохнуть, — попросил он, — десять, восемь, ну хотя бы четыре дня перед тем, как обращаться к врагу». Но фельдмаршал был столь же неумолим, как и его обер-квартирмейстер: «Мы только что выдержали очередное наступление. Я ожидаю новую массированную атаку в течение недели, и я не могу поручиться, что за ней не последует катастрофа» ⁹⁶. Макс попробовал еще раз изложить свои соображения на самом совете, но едва он начал говорить, как был прерван Вильгельмом II: «Верховное командование считает это (немедленное предложение о перемирии. — И. Т.) необходимым. Вас поставили не для того, чтобы создавать проблемы Верховному командованию» ⁹⁷. Макс Баденский был новичком в политике, да и сильным, волевым человеком он, судя по всему, не являлся. Под таким нажимом он растерялся и быстро уступил. Перед этим, правда, подстраховался и взял «расписку» от Верховного командования, свидетельствующую о том, что инициатива немедленных переговоров о перемирии исходит из Спа. «Верховное командование настаивает на своем требовании от воскресенья, 29 сентября, что предложение о мире нашим противникам должно быть сделано немедленно», — говорилось в письме от 3 октября, подписанном Гинденбургом. Но и фельдмаршал решил подстраховаться, объяснив свое требование развалом Македонского фронта, большими потерями в армии и свежими подкреплениями, получаемыми противником. А в заключение Гинденбург и вовсе приписал, что «каждый день отсрочки стоит жизни тысячам храбрых немецких солдат» ⁹⁸. Акцент явно смещался с бедственного положения на Западном фронте, а слово «катастрофа» Гинденбург в письменном требовании просто не употребил.