Развод. Зона любви (СИ) - Соболева Ульяна "ramzena" - Страница 34

Его голос стал другим. Сухим. Небрежным. Защитным. Он не спросил, что я знаю. Не спросил, зачем я это сказала. Он понял. И в этом молчании между нами уже было всё: признание, страх, попытка скрыться.

Он развернулся. Слишком быстро. Слишком резко. Для человека, который якобы спокоен. Его спина выдавала больше, чем лицо. И я смотрела ему вслед с тем холодом, который бывает у женщин, переставших бояться.

— Да, давно…Пора начать вспоминать прошлое, Виктор!

Он не знал, сколько я знаю. Но понял — достаточно, чтобы начать бояться.

А я сидела. Пила воду. И слышала, как в моих венах разгорается ледяное пламя. Теперь он знал, что я помню Елену. Что я жива. Что я вернулась.

И теперь он — в моих руках.

Первым был звонок. Без голоса. Без слов. Только шум дыхания — низкий, хриплый, как будто кто-то стоял у трубки с ножом у горла. Я слушала это дыхание, не отрывая трубки от уха, не говоря ни слова. Не потому что боялась — я ждала. Когда человек знает, что ты боишься — он живёт. А я больше не давала жить на моём страхе. Я просто нажала «отбой» и посмотрела в окно.

Утром был мусорный бак. Под моим подъездом. Пылающий, как проклятие. Пахло горелым пластиком, горелыми бумагами, а внутри — будто горело что-то моё. Не важно, что на самом деле — важно, что это было послание. Угроза, написанная не чернилами, а дымом. Соседи переговаривались, морщились, а я стояла на балконе, в халате, с чашкой в руке, и думала только одно: он боится. Он уже боится.

Письмо пришло вечером. Без обратного адреса. Без подписи. Без слов — только фото. Владимир. На парковке. В выходной. С бумажным пакетом в руке. С сигаретой во рту. В момент, когда он расслаблен, когда он думает, что никто не смотрит. Снизу, из-за угла. На обороте — одно слово: "Береги."

Я не дрожала. Не в этот раз. Я прошла это. Камеры. Тюрьму. Душевую, где били. Карцер, где шептали на ухо, как умру. Я стояла в огне, и теперь должна была в нём остаться — чтобы сгорел он.

Владимир пришёл через полчаса. Он уже знал. Он был, как буря в галстуке: сдержанный, но в глазах — чернота, которую я раньше видела только в своих снах. Он не спрашивал разрешения. Просто начал действовать.

— Новый номер. Под охрану — тебя и квартиру. Никаких прогулок в одиночку. Я поставлю камеру у подъезда. В машине тоже. И пока ты не в безопасности, твои передвижения — только со мной или под наблюдением.

— Он боится, — сказала я тихо.

Владимир посмотрел на меня:

— Он в панике. А это значит — он опасен.

И в этот момент, среди этих планов, инструкций, кодов, я поняла:

теперь началась настоящая война.

Я подошла ближе. Положила ладонь на его грудь — почувствовать ритм. Не сердца. Боя.

— Мы сделали первый шаг, — сказала я. — Теперь я хочу видеть, как он падает.

Пауза.

— Медленно. Со звуком.

Чтобы каждый его вдох — был рыданием.

Каждый шаг — скрипом гробовой крышки.

Каждое утро — как отчёт о приближении конца.

И он кивнул.

А потом взял меня за руку — и поцеловал мою ладонь.

И это было правильно.

Потому что теперь мы делали это вместе.

И остановить нас уже было невозможно.

Я стояла в дверях нового зала, где всё пахло свежей древесиной, тонкой кожей и обещанием — не успеха даже, нет. Власти. Той самой, которую у меня когда-то отняли, заткнув рот, завалив делами, выбив судом. Той, которую теперь я отвоевала — не телом, а умом. Не кровью, а холодной, аккуратной стратегией.

Это было моё третье пространство. Третий ресторан. И именно этот стал тем, от чего у него наверняка дёрнулось сердце. Потому что я открылась не просто в центре города, а на обломках его бывшего объекта — пафосного, кричащего, вылизанного до глянца, но мёртвого внутри, как он сам.

Теперь здесь были другие стены. Другая музыка. Свет — мягкий, как рассвет после долгой темноты. Столики — из тёплого дерева, с изящными лампами. Меню — авторское, нестандартное, но не кичливое. Уют, в который хотелось спрятаться, даже если ты носишь трёхмиллионный костюм.

Я не просто открыла ресторан.

Я врезалась в его империю, как топор в старую доску. Не со скандалом. Без анонсов. Просто сделала лучше, чище, глубже — и всё его пошло трещинами.

Половина его бывших клиентов — бизнесмены, политики, звёздные жены и продюсеры, — теперь обедали у меня. Не потому что я им угодила. Потому что он им больше не был нужен. Он пах слабостью. А я — силой.

А сильным в этом городе прощают всё.

— Видели, кто зашёл? — шепнул администратор. — Депутат, который раньше у него банкетил. С женой. С охраной.

Я только кивнула. Ничего не сказала. Просто шагнула в зал и прошла мимо столиков, не спеша, с прямой спиной, с тем холодным достоинством, которое не требует внимания, потому что всё внимание — уже на тебе.

Виктор, наверное, в этот момент ломал телефон. Или стену. Или кого-то из своих сотрудников. А может, просто пил — горько, молча, понимая, что это не рынок. Это война. И третий удар — смертельный.

Потому что теперь мой вкус стал важнее его статуса. Мои залы — громче его вывески.

Я села за столик у окна. Заказала чёрный кофе. Вдохнула запах. И впервые за долгое время почувствовала не триумф, нет. А тихое, тяжёлое, взрослое удовлетворение.

Я не забрала у него бизнес.

Я забрала его лицо.

И теперь он впервые узнаёт, каково это — быть в моих ботинках, в моём страхе, в моей изоляции. Только без возможности вырваться.

Теперь — его очередь сидеть в тени.

Сначала это было почти незаметно. Лёгкая вибрация в инфопространстве, как дуновение ветра перед бурей: один блог, одно интервью, один скрин в телеграм-канале, где между строк — прицельная пуля. Ни одного имени напрямую. Только аббревиатура. Только «один влиятельный бизнесмен, чьё прошлое связано с криминальными активами начала нулевых». Только намёк на странную гибель ребёнка в далёком загородном доме. Только сухое: «Скоро будет больше.»

Но я знала — этого достаточно.

Слухи — это не дым. Это яд, который не убивает сразу, а разъедает изнутри репутацию, превращая даже самую прочную броню в труху.

Виктор считал себя неприкосновенным. Он забыл главное: те, кто построен на страхе, рушатся быстрее всех, стоит только один кирпич вытащить из основания.

И я вытащила. Тихо. Чётко. Сладко.

Инвесторы начали задавать вопросы. Банки — отклонять заявки. Финансовые консультанты — сливать встречи. А самые дорогие, самые преданные — начали отписываться, уходить, как крысы с корабля. Только без беготни. Без криков. Молча. Сухо. Юридически безупречно.

А потом пришёл он.

Партнёр. Не главный. Не самый заметный. Но тот, кто держал доступ к документам, которые не входили в отчёты, и к цифрам, которые не отображались в годовой бухгалтерии. У него были серые глаза, руки с обгрызенными ногтями и усталость, которую не скрыть ни за какими часами.

— Я больше не хочу бояться, — сказал он на первой встрече. — И если честно, я не уверен, что он ещё может защитить кого бы то ни было.

Он передал флешку. Простую, безымянную, такую, что её можно было потерять между чеком из аптеки и визиткой зубного. Но я знала — вес её смертелен. Не по массе. По содержанию.

— Там всё, — повторил он. — Офшоры. Наличные переводы через подставные компании. Купленные экспертизы. Закрытые счета на мать, на двух бывших охранников. И самое главное — документы на тот дом. Загородный. Где погибла девочка. Там есть сделки, оформленные задним числом. Договоры, которые не проходили официально. Оплата охраны в день её смерти — наличкой. Я не говорю, что это доказательство. Но если сложить вместе…

Он не закончил. И я не просила.

Я смотрела на флешку в своей ладони, как на осколок сердца, который вернулся обратно в грудь. Мелкий, но настоящий. Острый. Не стерильный. И теперь — мой.