Развод. Зона любви (СИ) - Соболева Ульяна "ramzena" - Страница 30

Рита повернулась ко мне — чуть. В её взгляде не было сюсюканья, не было жалости. Только странное уважение. Как у собаки, которая признаёт в тебе не хозяина, а равного.

— Ну что ж, — сказала она, затушив сигарету. — Тогда иди. И не оглядывайся.

И я поняла — всё действительно изменилось. Не снаружи. Внутри.

Теперь не они решают, кем мне быть.

Теперь — я сама.

Меня вызвали без предупреждения. Без контекста, без причины. Просто — «К Бурцевой». Сухо, как приказ. Имя новой начальницы шептали по корпусу с опаской: она была из тех, кто ломает не кулаками — дисциплиной, словом, контролем. Холодная. Жёсткая. Без единого сбоя. Женщина, у которой даже тень не смеет отставать. И всё равно я не дрогнула. Просто встала. Просто пошла. Как будто всё внутри уже готово было ко всему.

Её кабинет был стерилен до абсурда. Металл. Стекло. Холод. На столе не было ни рамок, ни бумаг с беспорядочными пометками, ни привычных слоёв пыли от запущенности — только папка. Ровная. Закрытая. Чёрная, как воронка. И она. Сидела за столом, как на троне. Спина прямая. Руки сложены. Взгляд — острый, цепкий, как лезвие, воткнутое между рёбер без малейшей крови.

Я села по её кивку. Молча. Почти беззвучно. В голове стучало одно: «Что теперь?»

Она открыла папку, не глядя на меня. Проговорила, будто читала приговор. Или… наоборот.

— Ваше дело пересмотрено.

Пауза. Щёлк бумаги.

— Поданные доказательства признаны судом. Экспертизы подтверждены. Свидетельские показания приняты.

Голос ровный, как ледяная вода, льющаяся в пустую ванну. Ни оттенка сочувствия. Ни радости. Ни упрёка. Как будто она говорила не со мной — а с системой. Строго. Без права на ответ.

— Судебная ошибка установлена. Зафиксированы признаки фальсификации.

Она подняла глаза. В них не было теплоты. Но и презрения — тоже. Только признание.

— Вы будете освобождены досрочно. Процедура запущена. Подписи пойдут через две недели.

Мир качнулся. Не грохотом. Не громом. А тишиной, такой глубокой, что в ней пропадает дыхание. Я не поверила. Не сразу. Не вскинулась, не спросила, не переспросила. Просто замерла. Как будто внутри меня, между костей и мясом, что-то зашевелилось — живое, настоящее, забытое.

Досрочно. Освобождена.

Это не были просто слова. Это была разжатая петля, отпущенная рука, возвращённое имя. Я с трудом вдохнула. Воздух пронзил грудь, как игла. Глаза заслезились, но не от боли. От этого мучительно-сладкого ощущения, что всё… всё, что я терпела, — было не зря.

Он сделал это. Владимир. Он пробился сквозь бетон правды. Он дотянулся до меня. Не через звонки. Через правосудие. Через систему, которая меня затаптывала. Он прошёл её. И победил.

А я сидела. С прямой спиной. С расправленными плечами..

И новая начальница, эта ледяная, железная женщина, смотрела на меня, как на ту, кто выжил. Против всех правил.

И впервые — не в глаза заключённой. В глаза — равной.

Я вышла. Как будто всё это время не шла к воротам, а рвалась изнутри, из-под кожаной оболочки, из тьмы, из глухой, вязкой бездны, где учат молчать, глотать, терпеть. Металл двери разошёлся с тихим скрипом, как треснула старая кость, и впереди — свет. Не ослепляющий. Тихий. Серый. Сырой. Но другой. Не тюремный.

Сначала я не поняла, что это по-настоящему. Что уже нет охранника за спиной. Нет камеры, где гул шагов звучит, как отсроченный приговор. Нет звука замка, впивающегося в уши, как зуб в горло. Я стояла, обнятая собственными плечами, в чужой одежде, с вымытым лицом, но внутри всё ещё не было меня. Как будто я не вышла — вырвалась, и только теперь должна собрать себя заново.

Он стоял там.

Не сразу бросился навстречу. Не звал. Просто — стоял. В пальто, в котором я его помню — длинном, тёмном, с воротником, который всегда чуть приподнят. Лицо было сдержанным, но в глазах… В глазах — вся та боль, которая копилась между нами не письмами, не прикосновениями, а отсутствием. Там была и любовь, и вина, и бешеная жажда вернуть всё, что мы не успели.

Я сделала шаг. Второй. Он — ни с места. И я поняла: он ждал, что я решу. Что я сама подойду. Без давления. Без «принадлежности». Как женщина, а не бывшая заключённая. Я подошла. Мы не говорили. Потому что в таких моментах слова — лишнее. Мы просто смотрели.

И в этой тишине — было всё.

Вся тюрьма. Вся жизнь. Вся надежда.

И вдруг — за спиной визг тормозов, хлопок дверцы, быстрые шаги. Я обернулась — и сердце сжалось. Марина. Та, чьё имя я повторяла, как молитву. Взъерошенная, заплаканная, в пальто нараспашку — и с округлившимся животом. Он торчал под тонкой тканью, как обещание будущего, которое не смогли стереть ни годы, ни камеры.

— Мам…

Она прошептала это, как будто боялась, что я исчезну. И в следующий миг её руки обвили меня. Силой. Отчаянно. До скрипа костей. Я вцепилась в неё так же. Мы плакали. Горько. Бессвязно. Схлипывая, как дети, у которых отобрали слишком много — и вдруг вернули хотя бы друг друга.

Я гладила её по волосам, целовала в висок, трогала и гладила живот, в котором билось новое сердце. Моё продолжение. Мой ответ на всё, что пытались разрушить.

— Где Славик? — спросила я, и голос сорвался. Слишком много было вложено в этот вопрос.

Марина вскинула на меня глаза, полные и счастья, и усталости.

— С отцом.

Я кивнула. Внутри что-то содрогнулось, как земля после первого дождя.

Я снова была мама. Я снова была человеком. Я снова — жила.

А Владимир всё ещё стоял чуть в стороне. Не вмешивался. Он понимал: этот момент — наш с ней. Он просто ждал. Как тот, кто всегда был рядом, даже если не рядом. И я знала — потом я подойду.

Позову.

Обниму.

Скажу:

— Спасибо, что вернул мне всё, что я потеряла.

Марина смотрела на меня, словно боялась сказать лишнего, как будто каждое слово могло распороть тонкую, заново сшитую ткань нашего воссоединения. Её пальцы чуть дрожали, когда она снова сжала мою ладонь. В глазах — не детская обида, не женская ревность, а взрослая, усталая тревога.

— Мама… — голос её был мягким, но выверенным, как у человека, который слишком рано научился не надеяться. — Мы больше не живём в том доме. Его продали, ещё год назад.

Я почувствовала, как что-то внутри меня резко и сухо опустилось. Тот дом… всё, что у меня было. Всё, к чему я мчалась в мыслях сквозь эти стены, глядя в потолок ночами. Его нет. Его продали, как лужу на асфальте. Просто — исчез.

— А где ты? — выдохнула я.

Марина отвела глаза. Она стояла прямо, но плечи у неё были чуть напряжены, как у человека, который готов защищаться, даже если не на кого нападать. Я чувствовала это кожей — ту легкую дрожь, с которой говорят о том, что прятали под слоем дел, дат, отчётов и ночных слёз в подушку.

— А Стас?.. — спросила я осторожно, будто касалась раны, которую не имела права трогать, но всё же — мать.

Она улыбнулась сдержанно. Не горько, не зло — просто устало, как улыбаются те, кто уже пережили бурю и больше не ждут солнца, но всё равно идут вперёд.

— Мы развелись. Почти сразу, как я узнала о беременности. Он уехал за границу. Оформил себе новое гражданство, новую жизнь.

Голос её не дрогнул, но я слышала, как кольнуло внутри.

— Ребёнка он своим не считает. Ни разу не позвонил. Ни копейки не прислал.

Я подошла ближе. Коснулась её руки. Она не отдёрнула. Наоборот — замерла. Принимала тепло, как подачку, которой не просила, но нуждалась.

— Сколько уже? — прошептала я.

Марина посмотрела вниз, на свой округлившийся живот, и впервые за всё это время её лицо стало мягче, светлее. Будто под кожей тлел огонёк, который всё это время она берегла одна.

— Тридцать недель, — сказала она почти с гордостью. — Девочка.

И потом добавила, чуть тише, как будто боялась, что этот мир слишком хрупкий, чтобы говорить о нём вслух:

— Я уже знаю, как её назову. Только никому не говорила. Даже папе.