Развод. Зона любви (СИ) - Соболева Ульяна "ramzena" - Страница 28

Они стояли в углу. Две. Из четвёртой камеры. Не те, кто рвутся к власти, не те, кто плюются ядом. Те, кто молчат — и делают. В лицах ничего: ни страха, ни ярости, только кривые тени, полусгнившие улыбки, из тех, что липнут к коже хуже грязи.

— А ну-ка покажи, как вертухая ублажала, — проговорила одна, и голос её был не грубым — масляным. Липким. Таким, от которого мерзко, будто в ухо кто-то плюнул.

Я не пошевелилась. Смотрела. Ровно. И медленно отступала назад, к стене. Но они уже пошли. Спокойно, методично. Без лишней суеты.

Первая схватила меня за плечо, резко, с силой, сдвинув моё тело в сторону. Вторая — за волосы. Потянула. Голову отдало вспышкой боли, но не той, что ломает. Той, что включает инстинкт.

Они думали, я буду молчать. Что я закроюсь. Что заплачу. Что опущусь.

А я — взорвалась. Резко. До крика. До грани.

Я рванулась. Выворачиваясь, словно змея, я ударила локтем — точно, в висок. Одна пошатнулась, зашипела. Вторая дернулась, но я уже вцепилась в её запястье зубами. Сильно. До крови. Почувствовала солёное тепло на языке. Почувствовала, как дрожат её пальцы. Почувствовала, что живу, потому что сражаюсь.

Они не ожидали. Они растерялись. Этого хватило.

Я вырвалась. Грудь сдавлена, колени гудят, волосы растрёпаны, дыхание рваное, как после драки за жизнь. Я отступала назад, к выходу, как загнанное, но раненое животное — готовая укусить ещё раз, если сунутся.

Дверь распахнулась, будто взорвалась. Вошли охранники. Не сразу. С паузой. Как будто им дали команду не спешить. Один схватил меня за локоть. Не аккуратно — с силой, как будто я виновата. Второй оттеснил меня к стене. Третий остался стоять.

— Всё, тихо, тихо, — проговорил один, будто гладил, но хватка не отпускала.

На тех — ни слова. Ни движения. Ни "встать", ни "руки за спину", ничего. Они стояли, не пряча усмешек.

Как будто знали: их не тронут.

Как будто это была игра, и я — проигравшая.

Меня вытаскивали за шиворот. Я шипела, вырывалась, всё ещё готовая вцепиться зубами, если надо. Но их руки были тверже. Закон — против меня. Потому что я не в форме. Я — заключённая. И ещё — "его".

В коридоре пахло холодным железом. Воды уже не было. Только капли, что ещё падали с моих волос, на пол. Каждый шаг отдавался эхом — и я знала, что этот звук слышен всем.

Когда я вошла в камеру, там стояла мёртвая тишина. Такая, от которой звенит в ушах.

Потом кто-то фыркнул. Высоко. Женственно. Презрительно.

— Снова любимка режима.

Я не ответила. Я не дрогнула. Я не закрылась. Просто села на свою койку, мокрая, как выброшенный труп.

Но внутри меня пульсировало одно-единственное слово:

Выживу.

Конверт был потертый, по краям мятый, с отпечатками чьих-то чужих, спешащих пальцев. Он не кричал о себе, не манил яркой бумагой, не пах духами, но я узнала его сразу. Как узнают во сне голос любимого человека, даже если сто лет не слышал. Как узнают шаг среди сотни шагов в коридоре, даже если всё в этой тюрьме давно смешалось в глухой, невыносимой каше звуков.

Я держала его в руках, как что-то хрупкое, почти живое. Бумага дышала теплом. Не настоящим — тем, что остаётся, когда долго прижимают к груди. Угол был надорван, словно кто-то сдерживал себя, открывая. Возможно, охранник. Возможно, он сам. Я раскрыла письмо медленно, с замиранием в сердце, как будто открывала двери, за которыми могло быть что угодно: ад, рай, пустота.

Почерк был его. Ровный, строгий, чуть наклонённый вперёд, как у людей, которые привыкли идти — не останавливаться. Я пробежала глазами первую строчку — и мир качнулся. Я почувствовала, как будто провалилась в мягкое, невидимое, наполненное им.

«Я знаю, как тяжело тебе сейчас. Но ты должна держаться.»

Я не заметила, как губы зашевелились, повторяя его слова шёпотом. Каждое слово — как капля в пустыню. Он знал. Он помнил. Он писал. Для меня.

«Всё, что я делаю, я делаю ради тебя.»

Я сглотнула. Ком в горле стоял, как гвоздь. Я боялась дышать, боялась разрыдаться, потому что знала: если сейчас расплачусь — это не будет красиво. Это будет, как умирание. Потому что я слишком долго молчала, слишком долго делала вид, что ничего не жду. А ждала. Каждую ночь. Каждый шаг в коридоре — не его. Каждый скрип двери — не он. И всё равно — ждала.

«Ты сильная. И я скоро верну тебя домой.»

Домой. Он не сказал — "на волю". Не сказал — "на свободу". Сказал — домой. Так, как никто больше не говорил мне никогда. Так, как будто я всё это время не сидела, не выживала, а просто… заблудилась. И теперь он ищет путь, чтобы забрать меня обратно.

Слёзы покатились сами. Без крика, без рыданий, просто текли по щекам, как будто выдавливали из меня весь яд, накопившийся за месяцы молчания. Я прижала письмо к губам, как святыню. Я сидела на шконке, в этой бетонной коробке с решёткой вместо неба, и впервые за всё это время чувствовала себя не забытым номером, не чужим телом в системе, не женщиной, которую все хотели стереть — а любимой.

Я была нужна. Мне писали. Меня ждали. Меня вернут. И это знание было сильнее стены, решётки, срока. Сильнее даже меня самой.

Я не помню, когда в последний раз плакала так. Не сдерживаясь, не прячась, не уткнувшись в подушку, чтобы никто не услышал. Не потому что было больно. Не потому что кто-то ударил, толкнул, унизил. Нет. Эти слёзы были из другой ткани. Они шли из самого нутра, из-под рёбер, из той части меня, где ещё оставалось что-то человеческое, не вытоптанное, не забрызганное плевками, не выжженное тюремной пустотой. Я сидела на койке, с письмом в руках, как с детским спасательным кругом в открытом океане, и не могла остановиться.

Я не всхлипывала, не заламывала руки, не шептала его имя — я просто плакала. Тихо. Глубоко. Слёзы текли по щекам, скользили по подбородку, падали на бумагу, оставляя мокрые пятна между буквами, будто я вживляла себя в его слова. Он писал, что вернёт меня. Что я сильная. Что всё — ради меня. И в эти строчки я поверила с такой же верой, с какой когда-то маленькая девочка верит, что мама обязательно придёт, даже если во дворе темно, а дождь барабанит по капюшону.

Я была нужна. Я — живая. Кто-то там, на воле, в чистом костюме и с сигаретой на балконе, думает обо мне. Помнит. Планирует. Спасает. Я не мёртвая, не забытая, не списанная. И если во мне ещё теплилось что-то, способное дышать — то именно сейчас оно наполнилось воздухом.

Эта хрупкая тишина внутри меня не дожила до обеда.

В столовой всегда пахло одинаково: тухлой рыбой, дешёвой крупой и усталостью. Люди сидели по местам, гремели ложками, сопели, хмыкали, ссорились шёпотом. Всё, как обычно. Но я чувствовала, как меня смотрят. Сегодня — особенно. Как будто на лбу снова появилось невидимое клеймо, но теперь не «любимица режима», а «одна». Одинокая. Уязвимая. Недобитая.

Я села в углу, рядом с Ритой, подперев ладонью щеку. Только потянулась за кружкой, как рядом появилась она. Алина. Из тех, кто ничего не говорит, но когда говорит — метит в гортань. У неё в руках была миска. Каша — густая, вязкая, липкая. Она подошла, как мимо, и уронила её точно перед моими ногами. Грязное содержимое растеклось, будто специально медленно, оставляя серый след на моих ботинках.

— Простите, тут принцесса сидит, — сказала она громко. В голосе — ледяная усмешка. — Не видите? Корона мешает.

Столовая затихла. Грохот ложек стих. Даже хлеб перестали жевать. Всё внимание — на меня. На то, что я скажу. Что сделаю. Кто-то ждал взрыва. Кто-то — слёз. Кто-то — удара.

А я вспомнила письмо.

Вспомнила, как он писал, что я сильная. Что я должна держаться. Что я выйду. Что он вернёт меня.

Я посмотрела на Алину. Медленно. Не зло. Не снисходительно. Просто спокойно. Как на ничто.

— Ты можешь думать обо мне что угодно, — сказала я тихо, но голос прозвучал чётко. Он будто рассёк воздух. — Но я выйду отсюда. А ты — останешься.