Развод. Зона любви (СИ) - Соболева Ульяна "ramzena" - Страница 18

— Я понимаю, как вам тяжело. Я знаю, что всё произошло неожиданно. Но… вы правда ничего не помните?

Я замираю.

— Что именно?

Он вздыхает, в голосе звучит жалость, но она искусственная, натянутая, как плохо сыгранная роль.

— Анна Викторовна, вы же умная женщина. Разве вас никогда не настораживало, что на вас оформлены счета, о которых вы не знали? Что переводы через компанию проходили с вашей подписью? Что бухгалтерия… — он делает театральную паузу, смотрит на меня, словно ждёт осознания, а потом продолжает: «была лишь инструментом?»

Мне становится холодно.

Я хочу сказать, что это ложь, что такого не могло быть, но он говорит слишком правильно, слишком убедительно.

— Вы хотите сказать, что я виновна?

Он смотрит с лёгким сожалением, почти печально.

— Я хочу сказать, что, возможно, вы даже не осознавали, что происходит.

Мир слегка наклоняется.

Я цепляюсь за столешницу, но его голос уже скользит дальше, уже проникает под кожу, разъедает изнутри.

— Вы были лишь марионеткой.

— Это неправда.

— Но ведь документы говорят иначе?

— Документы можно подделать.

— Можно. — Он кивает, соглашаясь, но в глазах уже победная искра. Он загнал меня в угол. — Но, может, не в этот раз?

Я сглатываю.

— Вы работаете на Виктора.

Он делает удивлённое лицо.

— Я просто хочу вам помочь. Я знаю, что он тоже стал жертвой.

Меня будто ударяют в грудь.

— Жертвой?

— Анна Викторовна, вы не думали, что, возможно, он тоже не знал всей правды? Что его так же подставили?

— Нет.

— Почему?

— Потому что он сам подписал мне приговор.

Дмитрий улыбается.

— Или потому, что вам легче думать, что он чудовище, чем признать, что всё не так однозначно?

Я резко встаю.

— Этот разговор окончен.

Но прежде чем я успеваю уйти, он бросает:

— Подумайте, Анна. Иногда правда сложнее, чем нам кажется.

Я выхожу, но внутри уже разрастается сомнение, я чувствую, как оно давит, скользит под кожу, душит.

А вдруг?

Дверь камеры с грохотом распахивается, ударяясь о стену, и в проёме появляется Лариса. Нет — вваливается, цепляясь за косяк, оседая вниз. Её ладонь плотно прижата к боку, а сквозь пальцы течёт кровь. Тёмная, густая, расползается по ткани, пропитывает её, оставляет на полу капли, как метки чужого предательства.

Я не сразу понимаю, что происходит. Всё кажется неправильным. Лариса не падает. Лариса — та, кто стоит, кто держит мир в кулаке, кто не сдаётся, кто хищно улыбается даже тогда, когда кого-то убивают.

Но сейчас её шатает.

Она делает шаг, потом ещё один, спотыкается, и падает на колени прямо посреди камеры.

— Блядь… — Она выдыхает сквозь зубы, рвано, судорожно, сдавливая бок сильнее, но кровь продолжает сочиться, медленно, неумолимо.

— Лариса! — Я подскакиваю к ней, хватаю за плечи, но она резко дёргается, отталкивая меня.

— Не ной, Барыня… — Она пытается усмехнуться, но выходит больно, и на губах появляется алая капля, блеск металла.

Я чувствую, как холод поднимается по спине.

— Кто?

Она не отвечает сразу.

— Твари… — Лариса моргает, тяжело, будто с каждым разом веки поднимаются всё медленнее. — Суки…

Охрана врывается в камеру, тащит её, безжизненную, в багровых разводах по рёбрам, когда её руки безвольно свисают вдоль тела. Они говорят, что везут её в больницу, что она «может выкарабкаться».

Может.

Но Ларисы здесь больше нет.

Она не встанет на ноги, не кинет свою насмешливую «Ну что, Барыня?» не сядет напротив, не даст мне защиту.

Она ушла.

А я осталась одна.

И ровно в тот момент, когда дверь камеры закрывается за охраной, я понимаю, что мне конец.

Танька поднимается первой. Медленно, с ленивым удовольствием, с тем самым выражением лица, которое бывает у кошки, наконец-то дотянувшейся до пойманной мыши. Она шагает ко мне, чуть поводит плечами, разминает шею, как боксёр перед боем.

— Вот и всё, Барыня. Погуляла под крылышком — и хватит.

Я не отвечаю.

— Тебя ведь тут никто не любит. — Танька усмехается, скользит взглядом по камере, и я вижу, как остальные тоже поднимаются. Не торопясь. Спокойно. Их лица закрытые, жестокие, в глазах ни капли сомнения.

Да.

Они ненавидят меня.

Я была под защитой Ларисы, и им это не нравилось. Они смотрели, как она вытаскивала меня, как давала мне крышу, как тянула вверх, а я — не просила, но брала. Они терпели, но теперь всё изменилось.

Теперь я беззащитна.

Теперь можно добить меня без последствий.

И они хотят это сделать.

— Считай, что у тебя сегодня праздник, Барыня. — Танька склоняется чуть ниже, слишком близко. — Теперь сдохнешь медленно.

И я знаю, что она не шутит.

Начинается настоящий ад. Как будто до этого было не тюрьма, а просто дурной сон, некий промежуточный этап между жизнью и смертью. Но теперь смерть начала свою работу. Кто-то слил информацию. Не просто грязные слухи, не просто намёки, а именно ту правду, о которой я пыталась не думать, не осознавать, не принимать. "Её дочь и сын бросили её." "Её муж нашёл другую." Они говорят это с ухмылками, с ленивым презрением, но я вижу, как их глаза горят от удовольствия. Теперь я не просто заключённая. Теперь я цель для насмешек и издевательств.

Кобра снова выходит на охоту. Теперь её задача — добить меня. Она больше не торопится. Теперь у неё есть оружие покруче ножа — слова, которые бьют сильнее лезвий. Она ходит по камере, как хозяйка (ее перевели к нам и она заняла место Ларисы), бросает на меня взгляды с ленивым интересом, а потом говорит. Говорит так спокойно, так размеренно, будто читает новости.

— Слышала, Барыня? Дочка-то твоя не очень и скучает.

Я не подаю вида, не реагирую, но внутри меня что-то ломается.

— Отец-то ей ближе оказался. Он теперь с бабой своей новую жизнь строит, а ты тут. На дне.

Я сжимаю руки так, что ногти впиваются в кожу, но не говорю ни слова.

— А знаешь, что самое страшное? Они теперь о тебе и не вспоминают. Ты для них уже не существуешь.

Я знаю, что это провокация. Но Кобра умеет находить слабые места и бить туда, где больнее всего. Она наклоняется ближе, её голос становится тише, но в нём звучит что-то липкое, опасное.

— Хочешь совет? Может, проще сдохнуть?

Я вздрагиваю. Она улыбается, наклоняя голову, будто говорит о чём-то обыденном.

— Так будет легче всем. И тебе, и нам. И тем, кто на воле. А то вдруг, когда ты тут гниёшь, с твоей дочкой что-то случится? Всякое бывает.

Воздух становится вязким, колючим. Я ощущаю, как меня сдавливает со всех сторон. Я не слышу других голосов, не вижу ничего вокруг. Только её, только её ледяной голос, только эту тонкую, затягивающуюся петлю.

Записка под матрасом — "Сдохни, сука".

Кто-то подсыпал в чай соль, и я захлёбываюсь от горечи, пока все вокруг смеются.

Воду уносят, когда я хочу напиться, и когда я иду за новой кружкой, кто-то оказывается быстрее.

Ночами они не дают мне спать. Они ходят, шепчут, смеются, иногда просто тихо скребутся по стене. И этот звук — хуже всего. Он вползает в уши, заполняет собой всё, разрушает меня медленно, методично.

Я почти сломалась. Почти. Я стою у пропасти, и ещё один удар — и я упаду.

Но я не падаю.

Потому что внутри меня вдруг вспыхивает гнев.

Чистый. Яркий. Жгучий.

Не я тут должна сдохнуть.

Совсем не я.

Гнев заполняет меня целиком, растекается по венам, горячий, яростный, кипящий. Он сильнее усталости, сильнее страха, сильнее этой гнетущей темноты, которая, казалось, уже накрыла меня с головой. Я сижу на койке, спиной к холодной стене, и слушаю, как Кобра ходит по камере, мерно, лениво, будто кошка вокруг измученной добычи. Она наслаждается. Она ждёт.

Я чувствую её взгляд, чувствую, как он скользит по мне, ищет, где слабое место, где последняя трещина, куда можно вбить клин.