Развод. Зона любви (СИ) - Соболева Ульяна "ramzena" - Страница 14

— Как ты можешь так говорить? — её слова выходят с трудом, как если бы они застряли в горле. Она не может понять, не может принять. Почему он не борется? Почему он не пытается найти причину, оправдание, хотя бы маленькую щель для сомнений? — Она твоя жена. Мы все её любим. Ты что, даже не сомневаешься в том, что она не могла сделать это?

Он поднимает голову, но глаза его остаются холодными, отрешёнными. Он даже не смотрит ей в глаза, а лишь откидывается на спинку стула, будто стараясь избавиться от этого разговора. Его лицо остаётся неподвижным, но в его глазах, как будто, нет ничего, кроме того, что ему сказали в суде.

— Она нас всех обманула, Марина. — его голос холодный и решительный, но в нём есть какая-то бессилие. Как если бы он уже принял её вину давно, ещё до того, как начали обсуждать её судьбу. — Ты сама это видела, что она делала? Ты видела, как она менялась, как скрывала от нас свои дела?

Марина вскидывает голову, не в силах сдержать ярость. Как он может так говорить? Как он может спокойно, без всяких эмоций обвинять её мать в том, в чём она не виновна?

— Но она не такая, папа! Она бы не сделала этого. Ты что, совсем не помнишь, как она нас растила? Ты не помнишь, как она заботилась о нас, как всё ради нас сделала? — её голос дрожит, она чувствует, как её грудь сжимает от боли, как сердце разрывается от невозможности найти ответ на эти вопросы. — Ты что, не помнишь?

Он закрывает глаза на мгновение, как будто его слова врезаются в него саму, как металлический предмет, глубоко врезающийся в душу. Когда он открывает глаза, его лицо становится мягче, но глаза остаются такими же холодными.

— Я не могу игнорировать факты, Марина. Я был рядом, когда всё это происходило. Ты этого не видела, ты не знала, как она скрывала свою игру. Мы все были слепыми. Я не буду оплакивать её.

Марина чувствует, как её мир рушится. Он даже не пытается её защитить. Он уже смирился. Он уже сдал её. Как будто её мать не была для него никем важным. Как будто всё, что они пережили, все эти годы жизни вместе, ничего не значат. Он даже не пытается дать ей шанс, хотя бы для неё.

— Ты её просто отпустил. — её голос становится почти шёпотом, едва слышным, но такие слова разрывают её изнутри. — Ты отпустил её и не пытался ничего сделать.

Его глаза мгновенно потемнели, и он встает с места. Он выходит из кухни, оставляя её одну, наполненную горечью и отчаянием. Его слова, его уверенность отравляют её, разрушают всё, что было для неё важным. Он не будет бороться. И это единственное, что она теперь может понять.

Это конец.

Марина смотрит на его спину, на ровную, прямую осанку, на сжатые в кулаки руки. Он уходит. Так просто, так легко. Как будто этот разговор не стоит ничего. Как будто он не только отпустил маму, но и её.

Нет.

Она не позволит ему вот так свернуть тему.

— Как давно у тебя другая?

Она произносит это медленно, но её голос — как удар хлыста.

Виктор замирает на секунду.

— О чём ты?

Он не поворачивается, не смотрит на неё, но она видит, как напряглась его шея, как дрогнули пальцы.

— О той, с которой ты уже ходишь по ресторанам, пока мама в тюрьме. О той, с которой ты, наверное, спал ещё до того, как её арестовали. О той, что уже хозяйничает в доме, который строила мама.

Её голос не дрожит.

Но внутри всё горит, клокочет, рвётся наружу ненавистью, болью, отчаянием.

Виктор медленно поворачивается.

— Следила за мной?

Марина горько усмехается.

— Не нужно следить за тем, кто даже не пытается скрываться. Ты даже не подождал, пока улягутся слухи. Пока мы с Славиком хотя бы привыкнем к этой мысли.

— Марина, это не твоё дело.

— Не моё? Не моё?! Это про мою мать, отец! Про женщину, с которой ты прожил двадцать пять лет!

— Женщину, которая предала меня.

Сказано чётко, спокойно.

Будто это аксиома.

Будто он в это действительно верит.

— Ты лжёшь.

Она произносит это с таким убеждением, что даже сама вздрагивает.

Виктор качает головой, лицо остаётся ровным, но в глазах мелькает раздражение.

— Ты цепляешься за прошлое, Марина. Думаешь, если будешь верить, что она невиновна, всё вдруг изменится? Её уже нет. Она преступница. Смирись.

Марина сжимает кулаки до боли.

— Ты был с ней ещё до ареста.

Виктор молчит.

Но его глаза вспыхивают.

Марина делает шаг вперёд, её голос уже не срывается — он бьёт, крушит, разрушает всё между ними.

— Ты знал, что мама не виновна. Ты знал, но ничего не сделал. Ты просто нашёл себе замену и спокойно смотрел, как её обвиняют. И даже сейчас ты защищаешь только себя.

— Не говори того, о чём потом пожалеешь.

Его голос глухой, почти угрожающий.

Но Марина уже не боится.

— Нет, это ты пожалеешь. Потому что я найду правду.

Её голос твёрдый, без тени сомнений.

Она больше не хочет ничего слышать.

Она больше не хочет его видеть.

Марина поворачивается, идёт к двери, и сердце стучит так, что ей кажется, оно рвётся из груди.

— Если выйдешь сейчас, можешь больше не возвращаться.

Он произносит это холодно, чётко.

Она замирает на секунду.

А потом открывает дверь.

— Тогда считай, что у тебя больше нет дочери.

И уходит.

Ночью тюрьма дышит иначе. Она больше не скалится чужими голосами, не выворачивает нервы скрежетом железа и насмешками. Ночью она тягучая, липкая, наполненная чужими вздохами, шёпотом, скрипами старых коек.

Я лежу на спине, глядя в потолок. Мне нужно спать. Завтра новый день, и если я буду слишком слабой, это кто-то обязательно заметит. Но я не могу.

Потому что я думаю о нём. О том, как его пальцы осторожно касались моей кожи.

Я чувствую это так, будто это снова происходит. Чётко, до дрожи. Как его рука сжалась на моей талии, как он провёл по бокам, медленно, изучая, будто пробовал меня на вкус кончиками пальцев.

Как наклонился к моему животу.

Как его дыхание обожгло меня.

Как его губы скользнули по коже — мимолётно, но так, что у меня внутри всё перевернулось.

Как меня прострелило дрожью. Тогда я оттолкнула его. Но сейчас, когда темнота поглощает меня, тело вспоминает иначе.

Вспоминает его взгляд.

Глухой, наполненный чем-то тёмным, чем-то, что жжёт сильнее прикосновений.

Его губы.

Его руки.

Его запах.

Чистый, резкий, с примесью табака и чего-то острого, чего-то настолько мужского, что от него горит кожа. Я сжимаю руки в кулаки. Мне нужно вытолкнуть эти мысли. Они неправильные. Опасные. Но я больше не могу их контролировать.

Потому что это не было насилием. Это было чем-то другим. И это пугает меня сильнее, чем угроза Кобры.

Сильнее, чем сама тюрьма.

Потому что я в ловушке.

Не здесь.

В нём.

— Чё замерла, Барыня? — голос Ларисы выдергивает меня из мыслей, как ледяной ветер.

Я вздрагиваю, моргаю, но не поворачиваю головы.

— Сплю.

Она коротко смеётся, глухо, чуть хрипло.

— Да ладно. — Пауза, и я уже знаю, что дальше будет удар. Не по лицу — по гордости. — О начальнике мечтаешь?

Я поворачиваюсь к ней слишком резко, слишком быстро. Ошибка.

Лариса щурится, сжимая в зубах сигарету, улыбается — как кошка, которая только что вытащила мышь из норы.

— С хера мне о нём мечтать? — отвечаю ровно, но чувствую, что выдала себя.

— А вот это не мне решать. Это тебе решать.

Я молчу. Она затягивается, выпускает дым медленно, смакуя.

— Ты думаешь, я слепая? Я ж баба, Барыня, а не дура. Как он на тебя смотрит — я такие взгляды видела.

Я сжимаю губы.

— Как?

Лариса ухмыляется.

— Как на ту, кого хочет.

Я отворачиваюсь.

— Бред.

— Ну-ну.

Я не вижу её лица, но чувствую — она смотрит, оценивает, делает выводы.

— Ты ж взрослая, Барыня. Понимаешь, что с таким раскладом лучше либо бежать, либо брать своё.