Выбери любимый жанр

Развод. Зона любви (СИ) - Соболева Ульяна "ramzena" - Страница 10


Изменить размер шрифта:

10

— Не положено, барыня.

Голос пустой, мёртвый.

Я поднимаю взгляд. Передо мной женщина, лицо неподвижное, без эмоций, без злобы — просто стена.

Я не спорю. Спорить — значит дать им эмоцию, дать им то, чего они хотят.

Я просто поворачиваюсь и иду обратно.

— Хорошая девочка, — смеются за спиной.

Мне хочется обернуться и врезать так, чтобы хрустнула кость.

Но я молчу.

Третий день.

Я подхожу к своей койке, хочу сесть, но замираю. Постель исчезла. Я не спрашиваю, куда. Я знаю ответ. Я сажусь прямо на холодный матрас, медленно кладу руки на колени.

Меня проверяют.

Изматывают. Давят. Медленно, методично, как удав, который не спешит убивать, а просто смотрит, как его жертва слабеет.

Но я держусь.

Я держусь, пока кто-то не делает последний удар.

— Крыса.

Они знают, как вонзить нож, не касаясь кожи.

Я поднимаю голову. Передо мной стоит одна из них, в руках — кулон. Маленький, с золотым отливом. Поднятый из-под моего матраса.

Не мой.

Подложенный.

— Крыса, — повторяет она, держа кулон за цепочку, лениво раскачивая, как палач верёвку перед казнью.

Я молчу. Но я уже чувствую, как воздух меняется. Теперь я не просто чужая. Теперь я враг. Теперь я либо сломаюсь, либо я убью их всех к чёрту.

Сижу на койке, стиснув зубы, чувствуя, как внутри все горит от злости, бессилия и усталости. "Крыса." Это слово прилипает ко мне, как грязь, которую невозможно отмыть.

Я вижу, как остальные заключенные переглядываются, кто-то ухмыляется, кто-то смотрит с откровенной ненавистью. Крыс в тюрьме не терпят.

— Что, богатенькая, решила чужое спрятать? — низкий, хриплый голос справа. Я не знаю ее имени, но знаю, что она здесь одна из "главных".

Я поднимаю глаза. Спокойно. Без страха.

— Это не мое.

— А кто же подложил? Охранники? Или тебе полковник Горин сам сюда его сунул?

От этой фразы меня бросает в жар.

Горин.

Я чувствую, как внутри сжимается все, но лицо остается спокойным. Я не позволю им это увидеть.

— Мне плевать, во что вы там себе думаете — я ничего не брала, — мой голос хриплый, осипший от жажды и недосыпа, но твердый.

— Это временно, Барыня, — ухмыляется та, что стоит напротив. — Скоро ты поймешь, где твое место.

Я не отвечаю.

Я просто смотрю.

Долго.

Холодно.

Так, что первая из них отворачивается. Это маленькая победа. Но я знаю, что долго так не протяну. Я уже на грани.

* * *

Дверь камеры распахивается резко, ударяясь о стену.

— Барыня, на выход.

Две охранницы заходят внутрь, одна держит дубинку наготове, вторая кивает на дверь. Я поднимаюсь с койки, спиной чувствую, как весь этот гадюшник оживляется.

— Ой-ой-ой, забирают нашу барыню! — кто-то тянет издевательски.

— Куда, Барыня? К начальнику опять? Или сразу в особняк к мамке?

За спиной раздается визгливый смех, кто-то свистит, кто-то стучит ложкой по железному каркасу койки.

— Не возвращайся, сука! — бросает мне в спину одна из тех, что первые дни издевались. — А если вернешься — мы тебя порвем!

Я не останавливаюсь.

Не поворачиваюсь.

Только внутри все горит от унижения, от злости, от понимания, насколько я все-таки здесь чужая.

Коридоры тянутся серыми кишками, шаги охранниц гулко раздаются в тишине. Меня ведут туда, где все уже решено без меня.

— Куда ведете? — спрашиваю угрюмо.

— К мамке на поклон. — отвечает охранница равнодушно.

"Мать". "Мамка". Хозяйка зоны.

Она сидит на самой широкой, мягкой койке, покрытой пледом — роскошь, доступная только ей. Вокруг нее несколько баб, но не приближенные — прислуга.

Она огромная, грузная, но в ней нет рыхлости. Сплошная тяжелая сила. Широкие плечи, мощные руки, которые легко могли бы сломать шею. Длинные светлые волосы, заплетенные в толстую косу, перекинутую через плечо. На лице шрамы — неглубокие, тонкие, оставленные, наверное, когда-то лезвием или бутылкой. Женщина, прошедшая огонь, воду и тюрьму.

Глаза — мутно-серые, хитрые, ленивые, но страшно умные.

Она смотрит на меня и медленно улыбается.

Я чувствую взгляды ее баб за спиной, каждый шаг будто отдается гулким эхом в тишине. Камера живет своей жизнью, но все видят, куда меня ведут. В угол "Мамки". Туда просто так не ходят. Если зовут — значит, решается твоя судьба.

Мамка смотрит на меня серыми узкими глазами. Кружка чая в руке, сигарета дымится между толстыми пальцами. Глаза у нее тяжелые, ленивые, но это обманчивое спокойствие. Она может перегрызть глотку и даже голос не повысить.

— Садись, Барыня.

Я не спорю. Я не показываю ни страха, ни дерзости — только холодное спокойствие.

Все внутри меня напряжено, но я знаю правила. Не суетись, не залипай, не прогибайся.

Мамка делает глоток чая, затягивается и медленно выпускает дым, не сводя с меня глаз.

— Ты понимаешь, почему я тебя позвала?

В воздухе стоит напряжение. Меня проверяют.

Я держу голос ровным.

— Догадываюсь.

Она кивает, будто подтверждая что-то самой себе.

— Ты здесь недавно, но вокруг тебя уже слишком много шума. Это мне не нравится.

Я не отвечаю. Я знаю, что это не вопрос.

Мамка молчит, будто давая мне время осознать, где я нахожусь, а потом откидывается на локоть, сигарета покачивается в пальцах.

— Ты думаешь, что если Горин тебя прикрыл, то ты тут королева?

Я чувствую, как в животе скручивается тугой узел. Я знала, что этот разговор рано или поздно случится.

— Я так не думаю.

— Хорошо. Потому что это не так. Тут королева одна.

Я держу спину прямо, ощущая, как на меня смотрят другие. Они ждут, что я сорвусь, начну оправдываться, делать ошибки.

Мамка затягивается, ее губы кривятся в ленивой усмешке.

— Ты мне скажи, Барыня. Ты с Горином что, правда спишь?

Удар без ножа.

Я чувствую, как напряглись мышцы, как внутри все сжалось от этой грязной, прямой формулировки.

Я смотрю ей в глаза, не моргая.

— Нет.

Она выпускает дым мне в лицо и улыбается.

— Ну и дура.

Я не дергаюсь, не отворачиваюсь, когда дым ударяет в лицо. Глаза немного режет, но я держу взгляд ровным. Я не дам ей увидеть ни смятения, ни злости, ни, тем более, страха.

Мамка изучает меня, как зверь, обнюхивающий добычу, решая — сожрать ее сразу или поиграть подольше.

— Значит, не спишь. — Она чуть улыбается, будто довольна этим ответом, но в глазах нет ни капли доброжелательности. — А он на тебя смотрит, как на женщину. Это все видят. Даже я.

Я сглатываю, но продолжаю молчать.

— Знаешь, сколько баб пытались к нему подлезть? К Горину? — Мамка наклоняется вперед, голос понижается, становится опасно спокойным. — А он ни на одну даже не глянул. За столько лет.

Меня бросает в жар, но лицо остается спокойным. Она проверяет, задевает, ищет слабину.

— А тут появилась ты. И он вдруг стал ходить вокруг, прикрывать, вытаскивать. Случайность?

Я не отвечаю.

— Ты ему дала?

Голос Мамки — почти шепот, но в нем больше силы, чем в любом крике.

— Нет.

— Значит, дашь.

Я стискиваю челюсти, Мамка видит это и смеется — тихо, сдавленно, как будто развлекается.

— Ты, конечно, можешь играть в гордость, но ты уже на крючке. Я вот что тебе скажу, Барыня. Если ты умная, ты это использовала бы.

Она медленно тушит сигарету о край койки, все так же глядя на меня.

— А если ты дура — тебя рано или поздно сожрут.

Я чувствую, что каждая из женщин, сидящих в этой камере, смотрит сейчас только на нас. Они ждут.

Мамка отклоняется назад, берет кружку, пьет чай, как будто разговор уже закончен.

Я понимаю, что меня отпускают.

Но еще больше я понимаю другое.

Если я ошибусь — мне конец.

Мамка молчит, продолжая пить чай, но я чувствую — разговор не закончен.

Она смотрит на меня иначе. Уже не как на жертву, не как на случайную шавку, которая случайно сюда попала. Она оценивает.

10
Перейти на страницу:
Мир литературы