Багаж - Хельфер Моника - Страница 8

Такой грязи не водится в наших местах. Такая грязь накапливается разве что в городе. И с лица потом переходит прямиком в живот. Ха! Это короткая дорога. И мужиков ведь не осудишь. Ты ведь тоже так считаешь, нет? Когда я тебя спрашиваю, отвечай, поганка, и говори как есть: кому Господь Бог дает такое красивое лицо, как у меня, скажи, признайся же, тому он дает и право путаться с мужчинами. Коль ты их к себе подпускаешь. А для чего же еще годится такое лицо. Ведь именно так ты считаешь! Сознавайся! Сознавайся!

Все это, потому что моя бабушка была беременна. А Йозеф в ту пору был на войне, собственно, в горах Италии. Это было, когда война длилась уже полгода. И Йозеф, так думал священник и, вероятно, думала вся деревня, тут был ни при чем. Хотя он два раза за этот срок приезжал в отпуск. Но эти приезды были слишком короткими. Священник и все остальные расценивали такие приезды как недостаточные. И как только живот стал явственно заметным, об этом пошли разговоры. Жены других солдат тоже беременели, но про них разговору не было. В обсуждениях приводились расчеты. Отпуск длится три дня, хорошо. Человеку, прибывшему с фронта, разве не потребуется хотя бы один день на то, чтобы просто отдохнуть? В этот день он больше ни на что не способен. Потом остается всего два дня. Обычно муж и жена, когда муж приезжает прямо с войны, первое время чужие друг другу, про это всегда рассказывают, и это отчуждение длится обычно дольше, чем усталость солдата. Допустим, один день. Хорошо. Тогда остается всего один день на исполнение супружества. И то, что зачатие произойдет именно в этот день, люди рассматривали как невероятное событие. Ну или хотя бы как маловероятное.

Мария же была беременна, и в животе у нее росла моя мать.

Моя бабушка не могла противостоять взгляду незнакомца. Держи себя в руках! — приказала она себе. Этот приказ она знала в применении лишь к одному делу: в отношении похоти. В остальном в ее жизни не было ничего, что требовало бы от нее сдержанности. «Держи себя в руках!» — это ей строго наказывала еще ее мать. Та застукала ее однажды, когда она «наложила на себя руку». Именно это выражение — «наложить на себя руку» — использовала ее мать. Позднее Мария где-то прочитала этот оборот речи, но там говорилось о том, что человек лишил себя жизни. «Он наложил на себя руки». Каким образом он это сделал, там не упоминалось. Она тогда подумала, что, должно быть, зарезал себя ножом. Ведь нож держат в руке, когда разрезают себе другую руку, то есть запястье. Резать, кстати, надо не поперек, а повдоль. Откуда она это взяла, она сама не знала.

«Держи себя в руках!» — так наказывала мне и моя тетя Катэ. После смерти моей матери власть отдавать нам приказы перешла к ней. «Держи себя в руках!» Но говорила она это не тогда, когда я не хотела делать домашнее задание или из-за чего-нибудь упрямилась, она говорила это, только когда ей казалось, что я опять втюрилась в какого-то парня. А что я должна смотреть, как бы мне не стать как моя бабушка, — этого моя тетя Катэ никогда мне не говорила.

Мужчина нравился моей бабушке, она в него втюрилась. И мужчина, которого звали Георг, действительно нравился ей куда больше, чем когда бы то ни было нравился Йозеф. Ведь в случае Йозефа добавлялось еще много чего, что было важно для брака и что уменьшало удельный вес всего остального. А с этим мужчиной было одно сплошное вожделение.

— Я замужем, — это было первое, что она ему сказала.

Он ответил:

— Я же это знаю.

— Мой муж на войне, — сказала она.

Он ответил:

— Вот это жаль. — И после небольшой паузы добавил: — Я не из тех, кто приветствовал войну, отнюдь.

— Я тоже, — сказала Мария.

— Твой муж, наверное, тоже нет.

— Да, он тоже нет.

— Он, наверное, не сильно отличается от тебя, иначе бы ты за него не вышла.

Она чувствовала себя не очень хорошо. Кроме того, у нее уже устали руки держать рубашку врастяг. Как будто в качестве щита. А с Йозефом она чувствовала себя легко. Но тоже не всегда. В темноте всегда хорошо, а в более светлое время дня уже хуже. Потому что в нем было что-то пугающее. Теперь он отсутствовал. И ей приходилось считаться с тем, что он мог и совсем не вернуться. Тогда бы говорили: при Йозефе она благоденствовала, он ее ублажал. Она под ним горя не знала. Именно так и стали бы говорить. Женщины в деревне использовали эти слова. Под его телом она благодействовала. Это у женщин была излюбленная тема: сразу представлять обоих в постели. Мужчины прибегали к другим словам. Тело Йозефа не было грузным. И она часто думала, когда он лежал на ней: какой же он легкий. Если бы она выгнулась в пояснице и внезапно вздыбилась, он бы с нее свалился. Он мылся часто и основательно. Он не хотел, чтобы от него воняло, как от других мужчин. Хлевом. Она подарила ему на день рождения лимонное мыло. Он ему сильно радовался. Девочкой она стыдилась сама себя из-за того, что для нее так важна была похоть: а вдруг это и впрямь видно по ее лицу, а вдруг это и впрямь уже все заметили. Уж такая она была. Такая, как есть. Она и на исповеди однажды сказала силуэту священника за решеткой: «Уж такая я есть». И священник ответил: «Смотри же у меня, следи за собой!» С тех пор она исповедовалась только в том, что немножко приврала, или поругалась с сестрой, или воровала яблоки. Потом этот священник умер, приехал в деревню новый, и уж тот смотрел за ней, злобных глаз не спускал, как будто она была в союзе с самим чертом. С тех пор Мария больше не исповедовалась.

— Как вы узнали, где я живу? — спросила она.

— Это рубашка твоего мужа? — задал встречный вопрос незнакомец.

— Я же вам не говорила, где я живу.

— Забавно смотреть, как ты загородилась от меня этой рубашкой. Не надо. Это выглядит так, будто…

— Как это выглядит?

— Нет, не забавно, извини. Это похоже на каменную стену. Мне просто не приходит в голову другое слово. Потому что я запыхался, идя сюда наверх.

— Что-то я не слышу, чтобы вы запыхались. Нисколечко. Ничуть.

— Я просто волнуюсь. Так, наверное, со всеми, когда они стоят перед тобой, я так думаю.

— Не понимаю, что вы имеете в виду.

— Здесь все знают, где ты живешь. Не хочу говорить вокруг да около, это тебя только напугало бы. Мне было бы проще, если бы ты мне тоже говорила «ты». Когда я говорю «ты», а ты говоришь «вы», то можно подумать, что ты меня боишься.

— Здесь поблизости нет никого, кто мог бы так подумать.

— Я на рынке тогда спросил у одного: где живет та благожелательная женщина, с которой я только что разговаривал, я, говорю, забыл ей кое-что отдать, а она ушла, но это очень важно, я только ради этого приехал издалека, я должен это передать ей. Я солгал, я сказал, что мне нужно передать тебе одно известие.

— У кого ты это спросил?

— У мужчины за прилавком, он видел, как мы с тобой разговаривали. Он засмеялся и сказал: мол, можно понять, на твоем месте кто угодно потерял бы голову и забыл, что вообще собирался сказать.

— Что-то я не верю, чтобы он так сказал.

— Да, ты права, он этого не говорил.

— Тогда зачем ты это сочиняешь?

Мужчина ответил:

— Не прогоняй меня, Мария. Я только хотел на тебя посмотреть. Я так долго не видел ничего красивого. Обещаю тебе, я не подойду к тебе ближе, чем на метр. Позволь мне просто смотреть на твое лицо.

И тут рядом с матерью очутился Лоренц, а собака залаяла и разгавкалась сильно. Лоренц взял ее за ошейник и оттащил подальше от незнакомца.

— Кто это, мама?

Мужчина сказал:

— Я приехал издалека, меня зовут Георг, в честь святого Георгия, который сражался с драконом. Мне тоже пришлось немало хлебнуть, я многое мог бы тебе рассказать, сколько грязи бросали мне под ноги. Я не опасный человек. Я видел твою мать на рынке. Она была приветлива со мной, а я не избалован дружелюбием людей. Если бы мы с тобой были один на один, я бы тебе поплакался как мужчина мужчине. Но перед твоей матерью я плакать не хочу. Сколько тебе лет?