Багаж - Хельфер Моника - Страница 10

Воспоминание следует рассматривать как ужасную неразбериху. Только когда из него делают драму, воцаряется порядок. «Такова жизнь». Это тоже поговорка моей тети Катэ. И такова жизнь всех Моих в частности. Мы никогда не хотели быть чем-то особенным. И моя бабушка этого не хотела. Но мы были чем-то особенным. Я корчилась от стыда и позора. Я думала, моя бабушка даже шансов не имела не быть чем-то особенным. Она стоит в центре. Многие умершие валяются у нее в ногах. Но это вовсе не значит, что все они кипят в аду. «Все у нас было, да мало чего перепало». Тоже поговорка. А кто ее поймет, скажите, пожалуйста. Не перепало нам то, что не обязательно иметь? Эту поговорку выдавала моя тетя Катэ, например, после вечера, когда были гости, играли в карты и, наконец, один вставал из-за стола и говорил, что ему пора, и все остальные тоже вспоминали, что им пора, и гостиная вдруг опустевала. Тогда тетя Катэ опиралась ладонями о стол и говорила: «Все у нас было, да мало чего перепало». И ее муж, всегда вспыльчивый, кивал и поддакивал: «Вот именно! Вот именно!»

В этой инвентаризации (что было и что перепало) я нахожусь рядом с моей бессловесной матерью, которой в то время, на котором я прервала свой рассказ, еще не было даже в животе у Марии, — я стою на стороне сердца. Рядом со мной стоит моя дочь Паула, которой тоже больше нет среди живых, она была самой жизнелюбивой из нас всех, такая же резвая, подвижная, как моя бабушка. Резвая — сто лет назад это было чем-то вроде осуждения. «Не будь такой неугомонной», — так говорили. «Она слишком уж бойкая». Это могло говориться и в качестве извинения, я могу себе представить, что разговаривают между собой мать и свекровь: «Просто моя дочь слишком уж резвая», — объясняет мать поведение своей дочери ее свекрови, и хорошо, если та не добавит: «К сожалению». Моя дочь Паула в свои двадцать один год сорвалась со скалы и разбилась о камень. Она сопровождает меня неотступно, каждый день и целыми днями, как и моя мать, умершая в сорок два года, оставив нас, детей. Четверо нас было у нее. Мне тогда исполнилось всего одиннадцать. И трое из нас попали к тете Катэ. Мой младший брат оказался у тети Ирмы, которой на тот момент, где я прервала историю моей бабушки, еще не было на свете, как и моей матери.

Внести порядок в воспоминание — разве это не было бы обманом? Обманом, поскольку я притворилась бы, что такой порядок существует.

Мария.

Она очарована этим пришлым человеком по имени Георг и даже не догадывается, как далеко это может ее завести. Он сидит на угловой скамье, одним локтем опирается на спинку, от этого его грудь кажется еще шире. На нем новая рубашка. Еще ни разу даже не стиранная. Ну или стиранная самое большее раз или два. Городская рубашка. Новенькая, с иголочки. На это у Марии глаз наметанный. Если он прибыл сюда из такого далека, из Ганновера, думает она, то он приберегал эту рубашку где-то в вещмешке, для особых случаев. И он гладко выбрит. Деревенские-то мужчины бреются разве что два раза в неделю, а то и вообще только по субботам. Один только Йозеф брился каждый день. Действительно каждый день.

— Клянусь тебе, — говорила Мария своей сестре. — А в иной день даже и два раза.

Небритые, бородатые выглядят простовато и безобидно. А Йозеф не хотел выглядеть безобидно. И не хотел быть как все. Он хотел выглядеть черно-белым. Черные волосы, белое лицо. Она не знала, откуда у него взялся этот вкус. Он ей нравился, он нравился ей всегда.

Незнакомец же был блондин, волосы светлые, рыжеватого оттенка. Такой ослепительно чистой кожи, как у Йозефа, у него не было; там и сям проглядывали неровности: тут красноватое пятнышко, там почти синеватое, тут морщинка, и всюду, хотя и реденько распределенные, веснушки. Он смеялся у них в кухне непринужденно, без всякого стеснения. Показал на солонку: нельзя ли ему посолить свой бутерброд. Спрашивает, а сам в это время жует. Похвалил этот мелкий столовый предмет. Выглядит, мол, как человечек, сверху шляпа, руки в карманах. Эта солонка досталась Марии в подарок от сестры. К ней в пару была еще и перечница, но она где-то потерялась, она была в виде женщины. Ничто в доме никогда не пропадает, а эта перечница вдруг пропала. Соль — мужчина, перец — женщина. Георг боксирует Лоренца в плечо. И сам поворачивается к нему боком, ожидая ответного удара. Смеется с полным ртом. Уютно, кстати, когда в доме кто-то говорит и смеется с полным ртом. Лоренц отвечает ударом на удар. Совершенно непринужденно. А древний, одиннадцатилетний Генрих жмурится в улыбке, как пенсионер, он и пахнет так же. Марии стыдно за то, как пахнет ее старший сын. Пригоном он пахнет, хлевом и старым потом, старым телом. Он мог хоть целый день обливаться с головы до ног водой внизу, у источника, намыливаться душистым мылом своего отца, он все равно продолжал бы пахнуть пригоном, потом и старым человеком. И так от него пахло всегда, всю его жизнь. И когда я была на его похоронах, мне казалось, что им пахнет могила, венок, несколько цветков, кувшин со святой водой, сама святая вода.

Катарина потупила взор — неужели и она не находит, к чему можно было бы придраться, в чем упрекнуть этого чужого мужчину? Неужели ей даже не приходит в голову мысль, а чего ему здесь надо? Он ей нравится, да, нравится. Кошка трется о его икры и утыкается головой в его кулак. Собака лижет ему руку, тянет к нему голову и поворачивает ее так и этак, чтобы он нашел нужное место, где надо почесать.

И маленький Вальтер вот уже прыгает у него на коленях, веселый малыш, который до конца своих дней мог каждому заморочить голову достоверными небылицами, кого угодно доводил до смеха и ни на кого не держал зла, даже на свою жену, когда она изменяла ему, и на своего любимца, когда она начала интересоваться его младшим братом Зеппом, которому на тот момент, в который разыгрывалась эта история, оставалось еще очень долго до рождения. Со своими оранжево-рыжими волосами Вальтер вполне мог бы сойти за сорванца этого гостя. Он, правда, говорил не «сорванец», а «мальчик». Не может ли он в чем-нибудь помочь Марии, спросил он. Ничего-то он не знает. Нет, он совсем ничего не знает. Что в ней творится, он не знает. Или если все-таки и знает, он этим не воспользуется. А можно ли еще попросить воды. Лоренц бросается вперед, берет его стакан, выбегает из дома и вниз, к источнику. Мужчина знает, что я в него влюбилась, думала Мария, но он не воспользуется этим.

Влюбилась, да, она была влюблена, и это чувство было лучше того, что она испытывала к Йозефу, ее мужу. Это она твердо понимала. Снова и снова убеждалась в этом. Никому и никогда она про это не расскажет. Да и кого интересуют ее чувства, они все равно не имели бы никаких последствий, Георг больше не придет, и ей ничего от него не надо. Чувства выдыхаются, только в романах они якобы длятся долго, в некоторых романах даже якобы всю жизнь.

Когда он уходил вечером, он положил ладони ей на плечи, они тогда были еще в доме, но ведь могло так случиться, что в деревне внизу у кого-нибудь были глаза на палочках; и он долго держал ладони на ее плечах, поглаживал большими пальцами кожу на ключицах. Такое лицо, сказал Георг, никогда бы он не отважился просто поцеловать, даже если бы это было ему позволено.

И на следующий день он опять очутился в этой кухне. Мария как раз засыпала в молоко крупу и размешивала ее. Она испугалась, взглянула на него и не смогла произнести ни слова. Дети были где-то за домом, на последнем осеннем солнышке. Это он удачно подгадал. Дел на улице было полно, можно было и играть, и что-то сооружать. Каша подгорела, но лишь чуть-чуть, ее еще можно было спасти.

— А можно и мне каши, — попросил он. — Так вкусно пахнет!

Она встала перед ним и тихо сказала:

— А я как раз думала, хорошо бы мне было тебя еще раз повидать.

Не требовалось никакой смелости, чтобы сказать это. Они уже далеко отошли от того пункта, в котором такие речи потребовали бы отваги. Но совсем недавно они еще не знали об этом.