Братик (СИ) - Шопперт Андрей Готлибович - Страница 4

В голове мелькнула мысль… Боровой её отогнал. Она снова мелькнула. Был один княжич в России и звали его Юрий Васильевич. И был этот княжич, а потом удельный князь Углицкий глухонемым. Он был младшим братом Ивана Грозного, точно, того самого, прозванного за жестокость Васильевичем. Если память не изменяет, года на два или на три младше будущего первого царя. Про этого персонажа Артемий Васильевич знал не много. Женился, как и старший брат, кажется. Смотрины устроили. Вроде был ребенок от того брака, но умер или умерла во младенчестве. А вот с женой. Дочерью боярина или князя… м… нет не вспомнить. Но плохо всё кончилось, после смерти Юрия жену подстригли в монахини и довольно долго она жила в Новодевичьем монастыре, где и скончалась. Правда, по версии Карамзина, которого все ругали за наветы на Ивана Грозного, следовало, что по приказу царя монахиня эта была потоплена в реке Шексне вместе с Ефросиньей Старицкой.

Наверное, в России было не мало глухонемых детей. И скорее всего, немыми они были потому, что просто не было методик обучения говорить глухих. Как вообще их развивать, если они не слышат? Ага! Вспомнил Боровой один показательный случай. Если его догадка верна, и он попал в тело Юрия или Георгия Васильевича, то именно сейчас глухонемой испанец Хуан Фернандес де Наваррете, который имел прозвание эль-Мудо (немой), сумел освоить мастерство живописца. Более того он был одним из лучших учеников Тициана, а позже стал придворным живописцем в Испании. Вот только Хуана воспитывали католические монахи, принявшие обет молчания и потому изъяснявшиеся жестами. На Руси же нет таких монахов… Или есть? Узнать надо.

Артемий Васильевич вылез из сонной одури и глянул на истязателя несовершеннолетних. Этот гад раскрыл тяжёлые шторы, что не пропускали свет и теперь через два небольших оконца слюдяных в опочивальню проникали крохи света, ещё свет лился из полуоткрытой двери. Истязатель был монахом. Старым совсем. Седая борода и клочковатые седые волосы, высовывающиеся из-под скуфейки, она же ермолка или тюбетейка.

Священник протянул ему какую-то одежду тёмно-зелёного цвета и на шаг отошёл от кровати. Из-за него вышел второй священник, у этого тоже тряпки в руках. Он поманил Борового рукой к себе и трясонул одеждой в руке. Рот открывался, но звуков, понятно, не было. Не тянули эти двое на воспитателей художника эль-Мундо, не освоили язык жестов.

Артемий Васильевич вылез из кровати, и второй священник, помоложе первого, стал стаскивать с него ночную рубаха. Холодно, блин. Но замёрзнуть Боровой не успел, на него натянули похожую рубаху с вышивкой по вороту. А сверху тут же ещё одну — красную. В полоску зелёную. Рукава были длиной в… пару метров… в несколько аршин, и собирались во множество складок, удерживаемые около запястья тесёмочкой. После этой рубахи пришёл черед и той одёжки, что первый на кровать положил. Это оказался кафтан или куштун, ещё охабень называли. У этого рукава были ещё длиннее, чем у рубахи. В них имелись прорези, в которые ему руки монах и помог продеть, а сами рукава ему забросили за спину. Последним штрихом был шёлковый пояс, коим священник его и опоясал.

После чего из-за спины первый священник достал настоящую узбекскую тюбетейку, красную с вышивками — тафью. Названия Артемий Васильевич знал. У него в музее был манекен в борскую одежду того времени наряжённый и редким посетителям Боровой рассказывал, как что называется.

Последними на него натянули монахи, путаясь в рукавах и штанинах, шёлковые портки и сапоги из сафьяна с кожаной подошвой и даже уже с каблуками, на которых виднелись металлические подковки.

Событие шестое

Переходы. Непонятные, запутанные. То вверх, то вниз. То даже по улице, правда, ненадолго, привели троицу из двух монахов… Или дьяков? И глухого мальчика уже совсем на улицу, где стояла собачья будка, обтянутая красной материей.

Боровой подошёл к ней и застыл. Тогда тот священник всё же, что помоложе обвёл его, взяв за руку, по другую сторону этого приспособления. А там дверца оказалась. Монах или кто его знает, кто, открыл дверцу и чуть не силой, явно торопясь, засунул туда Артемия Васильевича.

Оказалось, что это сани такие на коротких полозьях, которые Боровой просто за балки принял. Привели лошадь и довольно споро запрягли в этот возок. А потом метров триста они ехали. Сани при этом тащились по грязи. Снег кое-где грязно-белыми горками лежал. Видимо выпал, а теперь почти растаял и остался только в тени.

Когда сани остановились, тот же монах, видимо рядом шёл, открыл дверцу и за руку вытащил Василича из возка. Этот собор или храм видно было чуть и с того места, где его в возок посадили. Побелен известью и как все древнерусские храмы неказист. В Кремле Артемий Васильевич был и не узнать Архангельский собор было трудно. Это теперь уже точно подтвердило Боровому, что он в Москве, в Кремле, и с вероятностью в девяносто процентов попал в тело глухонемого княжича Юрия. Собор построен насколько он помнил в начале шестнадцатого века. И других высокосидящих на иерархической лестнице глухонемых кандидат исторических наук Артемий Васильевич Боровой не знал в этом времени. А видно было, что собор построен не так давно. Ничего нигде пока не сыпется и не отваливается. А окна на втором этаже даже стеколками цветными, а не только слюдой, посверкивают.

Только он вышел из кибитки этой красной, как заголосили колокола. Громко и противно, ну наверное. Артемий Васильевич всегда недоумевал, как кому-то это может нравиться. Ах, серебряный звон, ах, голоса ангелов. Ах, малиновый перезвон. Это гадость, вкручивающаяся в мозг. Хочется заткнуть уши и оказаться от этого места как можно дальше, чтобы дать голове роздых. Что за дурь должна быть в голове, чтобы это нравилось⁈

К счастью, он сейчас глухой и колоколов не услышал. Есть и хорошие моменты в глухоте. Зато увидел. Монахи задрали головы и начали креститься. Чтобы не спалиться в первый же день, Боровой с небольшим запозданием перекрестился троекратно и отбил поклон, повторяя действие сопровождающих.

Его тут же схватил молодой монах за руку и потащил в собор, там подволок, продираясь через толпу толстых мужиков в шёлковых шубах и горлатных шапках, что они в руке держали, и дотащил до амвона почти, где и плюхнул на колени рядом с высоким юношей. Тот оторвался от бития поклонов и махания рукой в крестном знамении и доброй улыбкой подбодрил глухонемого… братика. Ну, точно будущий Иван Грозный. Нет, не похож на картины, даже усов нет, не то что бороды. Тёмные кучерявые волосы, довольно скуластое лицо. А только никто другой это быть не мог. И если Юрию по ощущения лет одиннадцать — двенадцать, то Ивану Васильевичу сейчас… Тринадцать? Выходит, если он родился в 1530 году, то сейчас 1543 год. Осень. Ого! В интересное время товарищ Боровой попал. На днях Иван прикажет псарям забить батогами Андрея Шуйского. Власть переменится. В этой самой власти придут Глинские. Родичи, мать их. А, тьфу, родичи матери их — Елены Глинской. И начнут Шуйских дербанить. А митрополит Макарий подомнёт на время под себя Ивана и займётся его образованием. В шахматы играть научит, приучит книги богословские читать. Музыку церковную даже писать. И даже иконы, ну, тоже писать. А ещё где-то вот скоро уже у «брата» появится мечта построить храм «Покрова на Рву» — собор Василия Блаженного — этого сапожника, который как Ванга и даже круче, будущее видел. По последним данным нарисовал собор именно Иван Грозный, а не неведомый некому архитектор из фрязинов, которого ослепили после постройки храма. Опять сказки про злобного Васильича. Зодчий Постник же потом и казанский Кремль строил. Строили Постник и Барма, а нарисовал Иоанн Васильевич. Лично Артемию Васильевичу эта версия больше нравилась. Вот теперь есть возможность проверить. И даже с самим Василием Блаженным пообщаться.