Братик (СИ) - Шопперт Андрей Готлибович - Страница 16

— Лежит на земле… Рожей в потолок… Крови не видно, — молодой бедновато одетый и экипированный воин теперь плечами пожал для разнообразия.

— Пойду я… гляну. Лекарь-то есть у тебя Иван Иванович?

— Лекарь? А, нет, нету, — и этот руками развёл, — в городе старец Сергий есть. У него лечатся. Хоро… Нет, лекаря. А тебе, сотник зачем, для Юрия Васильевича?

— Нет. Нормально всё с князем. Спит теперь. Для татя. Надо же определить отчего помер, если крови нет. Ладно, я быстро. Схожу, посмотрю. Много мертвецов повидал, мобуть и разберусь… ну, пойму отчего помер, — Ляпунов тяжело поднялся с лавки и грузно, скрипя половицами, двинулся к двери.

Сотник ушёл, а Иван Иванович Трубецкой встал с лавки и прошёлся до двери и обратно, головой туда-сюда с хрустом вертя. Затекла шея. Сидел, оперев подбородок о сцепленные в кулаки руки.

— Прав, сотник, нужно хоть этого Сергия вашего позвать, спросят же в Москве. И Великий князь и бояре… Нужно знать, как помер, — в спину ему проговорил Пересветов. Сидел с постной рожей. Корил себя, что поддался на уговоры того же князя Ивана Ивановича и решил с воями фряжского вина отведать. Давно не пил такого вкусного. В Валахии последний раз года четыре, а то и пять уже скоро назад.

— Придёт сотник и пошлём, если он не углядит, — махнул рукой на литвина учёного князь Трубецкой.

Ляпунов вернулся чернее тучи. Быстро.

— Что там? Нужно лекаря? От чего помер? — забросали его вопросами со всех сторон.

— Помер. Задушили. Шнурком. Как татары. Скажи, князь, а есть тут у тебя татары? С Казани или крымчаки?

— Ахметка⁈ Есть служивый татарин.

— Где он⁈ — взвился Ляпунов.

— Не знаю. На конюшне может? — князь Трубецкой нахмурил брови, — Да нет Ахметка он на такое не пойдёт.

— Пойдём, князь, поищем? Сам понимаешь, Иван Иванович, что со всех нас спросится и с меня, и с тебя, у тебя так-то в дому сие произошло. Нужно дознаться, что это вдруг конюх твой решил князя Галицкого удушить. Непонятное тут у тебя творится! — зло зыркнул на него сотник.

— Так я что, я ничего. Нужно, ну, пойдём. На конюшне вместе с Кирей… с Кириллом Афониным и тёрлись вместе завсегда. Киря с Ахметкой-то, — многословно стал пояснять Трубецкой.

Четверо сидевших в горнице вслед за Ляпуновым стали спускаться по крутой лестнице во двор. Там метель и не думала прекращаться. Но снег не хлопьями пушистыми падал на землю, а колючими иглами, крупой ледяной. И прямо в рожу обязательно крутящийся ветер норовил сыпануть.

Пройдя по огромному двору терема княжьего, четвёрка людей добрела, прикрываясь руками, до конюшни и с облегчением ввалилась в ворота. Кони, почувствовав чужаков, заржали, дергаться в загонах стали. Нервничали.

— Ахмет! Ахметка! — окон-то нет, темновато в конюшне, несмотря на полдень. Так в такую погоду и на улице в полдень сумерки.

Ещё после небольшого перерыва покричал Иван Иванович Трубецкой, но никто не откликнулся.

— Эй, есть кто-нибудь⁈ — гаркнул Ляпунов что есть мочи.

— Чегось? — из дальнего стойла с щёткой в руке показался мужичонка небольшой в грязном кафтане серого цвета.

— Трофим! — шагнул у нему князь Трубецкой, — Ты Ахметку не видел? — Иван Иванович повернулся к остальным, — Это Трофим — конюх мой. Вместе с Кирей робил.

— Видел. Чего же не видеть. Араба взял, снарядил и ускакал в метель. Не жалко жеребца ему.

— Как Араба⁈ — аж подскочил Иван Иванович.

— Как ускакал⁈ — бросился к конюху Ляпунов.

— Так и ускакал, взнуздал Араба, взял седло татарское, то с серебром и ускакал.

— Вот, гад! Гадюку пригрел! — взревел князь Трубецкой.

— Давно ускакал? — оттеснил князя от конюха Ляпунов.

— Давненько. Я почитай второго жеребца обиходил. Давно. До метели ещё. А нет. Была уже метель-то. Я ещё кричал ему во след, мол куда в метель-то. Значится не так давно. Но давненько…

— Тьфу на тебя! — выскочил, озираясь из конюшни сотник, — Ох, что будет на Москве⁈ Ох, что будет!

Событие двадцать четвёртое

Они сидели вдвоём в гриднице княжьего терема и переписывались, как школьники на уроке со строгой учительницей. Пересветов привык к такому общению с князем Углицким, а вот тот вполне мог бы и говорить, так всегда и беседовали. Только не в этот раз. В этот раз Юрий Васильевич написал литвину, мол, и у стен есть уши. Из-за такого способа общения «диалог» шёл довольно медленно.

Артемий Васильевич проснулся за полдень уже. Так со всеми этими приключениями и уснул под утро. Конюха дворяне его охраны скрутили не вдруг и не просто, только зажав втроём в угол саблями, заставили татя бросить дубину, которую тот изловчился поднять с пола, когда вои по лестнице затопали. Ну, не на пол бросил дубину-то. А в голову одного из воев. И даже попал душегубец, пусть и вскользь. Пересветов и Ляпунов кричали в один протяжный рык: «Живьем брать демона». Наверное. Не мог этого слышать Боровой, но судя по поведению атакующих, кричали они что-то подобное. Могли давно и из пистоля жахнуть, тот же Иван Семёнович имел ведь двуствольный пистолет. Могли саблями зарубить, уж не последних же неумех к нему в конвой старший брат нарядил. Могли, и не зарубили.

Когда конюх, как потом оказалось, выбросил дубинку, то вдвоём дворяне бросились на него, повалили на землю и скрутили. Верёвку не нашли под руками и скрутили разорванной на полосы простынью. Душегубца уволокли вниз на первый этаж, а остальные дворяне из охраны брата Великого князя занялись наведением порядка в опочивальне. Кровать перевернули, поставили на ножки, и лавку заодно поправили, под которой лежало тело брата Михаила. К счастью, тело было не холодным. Монах лежал без сознания, но крепкий череп не раскололся, только чуть кожу рассёк конюх своей дубинкой и оглушил брата Михаила. Его, перевязанного обрывком всё той же простынки, отнесли вниз в людскую.

Сейчас Пересветов описал кратко Юрию Васильевичу историю с удушением конюха Кирилла и исчезновением татарина Ахметки, ускакавшего в метель на дорогущем жеребце Арабе, который по словам князя Трубецкого и действительно был помесью от арабских скакунов и стоил аж пятнадцать рублёв.

«Ищи кому выгодно»! — написал Артемий Васильевич на вопрос литвина, зачем же конюх хотел задушить мальчонку.

«Кому»? — поскрёб себе пером волосы Пересветов сделав целый клок чёрным.

«Трубецкому», — Боровой помотал головой, когда Иван Семёнович захотел забрать листок и написать очередной вопрос, и сам продолжил, объясняя мысль свою, что, дескать, сейчас Трубецкой сидит на кормлении на его землях и правильно подумал, что князь Галицкий решил земли под себя забрать, раз они его наследство, а с чего тогда будет жить сам Иван Иванович? Он ведь из младшей ветви Трубецких, и у него одна — две небольшие деревушки. Да и время Шуйских кончается. Можно просто нищим стать. А можно успеть ещё пограбить его Юрия Васильевича города и сёла и вслед за остальными Трубецкими попытаться сбежать в Литву.

Просто ведь можно решить проблему. Нанять конюха удушить княжёнка, а конюха потом убивает татарин непонятный, который крадёт у князя Трубецкого дорогущего коня и подаётся с деньгами за убийство и конём в Казань или Астрахань.

«И что теперь делать»? — прочитав написанное Юрием и испачкав ещё один клок волос на голове чернилами, накарябал Пересветов.

Взрослый дядька, путешественник и прогрессор, изменивший Русское государство в Реальной истории, спрашивает извечное русское «Что делать»? у пацана одиннадцати лет, который ещё разговаривает так себе и глухой как пробка.

Ну, вам хочется песен их есть у меня.

«Нужно поговорить с народом, с купцами в первую очередь, в Калуге», — написал ему ответ Боровой.

— С купцами⁈ — видимо вслух поразился Пересветов и прикрыл рот рукой.

«О чём говорить с купцами и народом»?

«О нарушениях. О вымогательстве. О неправедном суде. Об охолопливании. Нужно найти доказательства вины князя Трубецкого», — заскрипел гусиным пером Артемий Васильевич. Заскрипел в прямом смысле. Да он не слышит, но при этом память подсказывала, как это происходит. Будучи историком, решил окунуться, так сказать, в атмосферу и попробовать пописать пером. Более того, даже чернила сам из дубовых орешков сделал. И понял, что Пушкину и прочим Лермонтовым было не просто. А если вспомнить Лопе де Вегу, который пятьсот, кажется, пьес написал, так вообще ему за такой труд памятник нужно ставить. И молоко ещё за вредность давать. Больше всего Борового тогда скрип пера по бумаге раздражал, а не кляксы.