Золото Стеньки (СИ) - Черемис Игорь - Страница 2

Мне эта бумага попалась давным-давно, но из головы никак уходить не хотела. Правда, темой моей диссертации была «Женская половина московского государева двора в официальном церемониале и частной жизни», к которой эти «бораны» никак не пристегнуть. Конечно, при известном желании я бы и их использовал, хотя на защите они вызвали бы ненужные вопросы со стороны членов комиссии, которые на этом «хмеле» собаку съели. К тому же мой научный руководитель и наш заведующий кафедрой профессор Комиссаренко такую инородную вставку точно не пропустил бы. Чистоту исследований он соблюдал не хуже тех ребят в Гражданскую войну, название профессии которых и стало основой его фамилии.

Ну а мне конфликт с ним был совсем не нужен. В аспирантуре я оказался случайно. Учился не сказать что хорошо, но после получения диплома, который, разумеется, был синего цвета, передо мной в полный рост встала проблема армии. Военком, кажется, даже хищно облизывал свои острые акульи зубы, когда я принес ему свой военный билет лейтенанта запаса, где была записана специальность «командир стрелкового взвода». Я его интерес не разделял, хотя про Чечню узнал лишь через год, когда про штурм Грозного в новогоднюю ночь трубили по всем телеканалам.

Ну а тогда я фигурально выражаясь приполз на коленях к нашему декану, выставил на стол пяток бутылок «Рояля» и слезно попросил о содействии. Декан вошел в положение — хотя, допускаю, моя щедрость тоже произвела на него впечатление, — и после трех экзаменов я оказался аспирантом кафедры истории России средневековья и раннего нового времени. Правда, завкафедрой был не в восторге — ничем иным тему своей диссертации я объяснить не мог, — но смирился, и мы с ним даже нашли общий язык, пусть на это и потребовался целый год. А больше всех был расстроен военком, который лишился перспективного призывника-офицера, но и его удалось умилостивить всего лишь двумя бутылками всё того же «Рояля». В цену этих бутылок, кстати, входило исчезновение моего личного дела из архива военкомата, для чего меня запустили в эту святая святых на целых десять минут — и, кажется, даже не подглядывали, когда я судорожно прятал тощую папочку в сумку.

Но это было давненько даже по новым временам. Я уже прижился среди сотрудников кафедры, научился ловко мастрячить отчеты, которые были потребны для получения грантов, и пусть львиную их долю забирали профессора и доценты, но и нам, аспирантам, кое-что перепадало. Ещё я готовил абитуриентов к вступительным экзаменам в альма-матер, причем был среди них на хорошем счету и меня даже иногда рекомендовали знакомым. Потраченные когда-то на «Рояль» деньги я давно вернул с большой лихвой.

Но теперь я был мёртв, хотя мертвым себя не чувствовал, пусть некоторая тяжесть на плечах присутствовала и что-то давило в ногах. Ещё я ничего не видел — вокруг была кромешная тьма — и не слышал, словно мне в уши вставили ватные беруши. Даже запахов не было, а уж они-то всегда должны быть, я ещё ни разу не встречал мест, в которых ничем не пахло.

Потом я всё же собрался с мыслями, открыл глаза, ощутил буйство серого и золотого цветов, услышал запахи ладана и горячего воска, а заодно почему-то навоза, и уловил тонкий треск фитилей горящих свечей. К такому жизнь меня точно не готовила.

* * *

Правда, теперь я не валялся мертвым у дверей второго подъезда номенклатурного дома на Лесной улице. Я стоял на коленях на холодном каменном полу, а моя рука касалась какого-то надгробия — про это я прочитал прямо на нем, с некоторым трудом осознав, что надпись сделана причудливой славянской вязью. Там было сказано буквально следующее: «Лета 7178 года марта в 3 день в пятом часу того дня преставися раба божия благоверныя государыня царица и великая княгиня Мария Ильинична и погребена того ж месяца марта в 5 день».

С минуту я смотрел на эту надпись, пытаясь понять, что происходит, потом вспомнил — старое летоисчисление, в котором к году от Рождества Христова прибавлялась странная цифра 5509. То есть это 1669 год, время царствования царя Алексея Михайловича, время героинь моей диссертации. Правда, я чаще использовал данные о дворе Ивана IV Грозного, про который было больше источников, но и этого царя краем зацепил. Ну а Мария Ильинична — это Милославская, первая жена Алексея, которая как раз «марта в 3 день» и в 1669 году и померла. Дело было вскоре после родов, новорожденный ребенок, дочка, тоже не выжила…

Я резко оборвал себя и заставил думать о том, почему я вижу это надгробие. Но понятного ответа на это не было, поэтому я поднял голову и уставился на богатое убранство самого настоящего собора. Я стоял на коленях у самой стенки, а в нескольких метрах от меня, полускрытый колонной, находился алтарь, у которого стоял настоящий священник, читавший огромную и древнюю на вид книгу, лежащую на пюпитре. «Псалтирь», — всплыло в памяти.

«Часослов», — поправила память.

В этот момент я натурально испугался. Моя память никогда со мной не разговаривала, она просто была. Я складывал туда всё увиденное, услышанное и прочитанное, что-то, конечно, забывал, что-то умудрялся достать даже спустя годы, хотя в последнее время ловил себя на том, что всё хуже могу вспомнить своё собственное детство, лишь отдельные и яркие моменты — яркие для меня-сегодняшнего, а не для меня-ребенка. Но моя память никогда не отвечала на мои вопросы — любое воспоминание из неё приходилось добывать потом и кровью, причем своими же собственными. В противном случае я и в институте, наверное, был бы отличником. Когда случилась такая-то битва? Тогда-то и тогда-то. И всё — довольные преподаватели ставят заслуженную «пятерку», а мой диплом на глазах краснеет и краснеет, пока не приобретает столь желанный для зубрил и будущих карьеристов вид.

Ничего этого, разумеется, в моей жизни не было. Я зубрил науки, как и мои сокурсники, что-то после этой зубрежки оставалось в голове и могло помочь на экзамене. Но частенько мне приходилось натужно лить воду, чтобы изобразить перед экзаменатором глубокое знание предмета. Конечно, сейчас я знал, что студентам невозможно обмануть преподавателя — просто в некоторых случаях те проявляют определенную снисходительность, но по своим причинам, никак не связанным с налитой в ответ водой.

«И что это было?»

На этот раз никакого ответа не поступила. Память — моя собственная, та самая, которую нужно периодически напрягать — подсказывала, что ничего не было. Я получил пару пуль, когда шел к очередному ребенку, желающему стать историком, после чего на пару секунд потерял органы чувств и оказался здесь, рядом с могилой Марии Милославской.

Эта могила — вернее, саркофаг с останками царицы — должна была находится в подвале Архангельского собора, куда в тридцатые годы были перенесены захоронения всех великих княгинь и цариц из некрополя в Вознесенском соборе на территории одноименного монастыря. Я был в этой крипте, но лишь однажды, и мне там до одури не понравилось. Правда, ходить туда второй раз и не было нужды — все могилы давно описаны и сфотографированы, чего для моих целей было вполне достаточно. Возможно, потом, когда и если мне придется писать докторскую, я смогу добиться разрешения обследовать с десяток саркофагов лично, но до этого мне нужно нормально описать их жизнь, а потом защитить свою диссертацию перед высоколобыми профессорами и доцентами.

Или уже не нужно?

Я затравленно оглянулся. Крышка каменного гроба находилась вровень с полом, и рядом с ней была такая же могилка Евдокии Лукьяновны, государыни царицы и великой княгини. Мне снова потребовалось напрячься, чтобы вспомнить, что это вторая жена царя Михаила Федоровича — как и Мария Ильинична, она родила много детей, но большинство умерло во младенчестве, выжило четверо — три дочери и сын, ставший царем Алексеем Михайловичем. Я подумал, что это забавно, когда теща и невестка лежат рядом — и испугался этой мысли.