Хозяйка старой пасеки (СИ) - Шнейдер Наталья "Емелюшка" - Страница 19

— Дом запущен, — сделала я последнюю попытку. — Я одна не справлялась с уборкой, и…

— Велика беда! — отмахнулась генеральша, снова не дав мне договорить. — Позову Агафью, она мигом все сделает. А я пригляжу.

Видимо, выражение лица у меня стало довольно кислым, потому что она добавила:

— Сделает-сделает. Уж с одной вздорной бабой справлюсь. У меня офицеры Павла Дмитриевича по струнке ходили!

— Охотно верю, — согласился Стрельцов, пряча улыбку.

— Но она под замком.

— Думаю, жестоко запирать бедную женщину в комнате, — прощебетала Варенька. — Безделье расслабляет тело и приводит в беспорядок разум. Так что поповне уборка пойдет только на пользу. А вам, Глашенька, в самом деле нужно отдохнуть перед новыми хлопотами.

Я поняла, что сопротивляться бесполезно. В конце концов, может быть, они и правы. Блины опустились в желудок приятной тяжестью, от смородинового отвара с медом разморило, и глаза закрывались сами.

Доктор улыбнулся в усы.

— Думаю, и без успокоительного обойдемся. Позвольте, я провожу вас, Глафира Андреевна.

— Не стоит беспокойства, — улыбнулась я в ответ.

— Тогда я вас покину, если не возражаете. Заключения, которые я обещал, на столе в гостиной, в двух экземплярах, для вас и для Кирилла Аркадьевича. Варваре Николаевне нужны лишь время, здоровая еда и хорошая компания. Савелия Никитича я навещу через день, проверить его раны. На сегодня мои дела здесь закончены, а другие пациенты тоже требуют внимания. Особенно сейчас, когда Анастасия Павловна немного отошла от дел.

— Да, конечно. Вы очень много для меня сделали, и, как бы ни закончилась эта история, я все равно останусь очень вам благодарна.

— Думаю, все будет хорошо.

Я проводила доктора до его лошади, он взлетел в седло легко, словно молоденький. Отдыхать. Я грустно посмотрела на лошадок Вареньки и исправника. Они так же грустно — на меня.

— Пойдем, — вздохнула я, отвязывая смирную кобылку. — Раз уж твоя хозяйка здесь застряла…

— Я позабочусь о лошадях, — перебил меня знакомый голос. Стрельцов мягко — но так, что я и пикнуть не успела — забрал у меня поводья. — А вы ступайте, самое время для сиесты.

«Сиесты». От этого слова веяло зноем, яркими южными красками, и здесь, среди лип и березок, под порывами по-весеннему холодного ветра, оно прозвучало настолько неуместно, что я едва не рассмеялась.

— Вам тоже нужен отдых, с утра носитесь туда-сюда.

— Я — мужчина, здоровый и крепкий, а вы — юная барышня, в которой, простите, непонятно в чем душа держится.

Кажется, это не было комплиментом. Но, прежде чем я нашлась что ответить, исправник обезоруживающе улыбнулся.

— В самом деле, Глафира Андреевна, стоит ли препираться из-за таких мелочей! Полагаю, скоро вернется ваш дворник, и я передам эту заботу ему, а если и нескоро — мне не впервой ходить за лошадьми. — Он потрепал по шее своего серого жеребца. — Я люблю их, и это меня нисколько не затруднит. Ступайте.

«А заодно дайте мне время осмотреться здесь как следует» — словно бы повисло в воздухе. А может, я додумала лишнего. В собственном доме я бы не позволила посторонним болтаться без присмотра, но здесь…

Здесь мне в любом случае придется довериться посторонним. С таким хозяйством не справиться в одиночку. Нужны работники. Нужны домашние слуги, хотя бы уборщицы… горничные, поправила я себя. Нужно привыкать мыслить понятиями этого мира. А раз без чужих мне все равно не обойтись, то почему бы не начать привыкать к этому прямо сейчас?

Я поднялась в «свою» комнату. При свете, льющемся из окна, она выглядела еще жальче, чем утром. Облупившаяся штукатурка, перекошенный комод, кровать — скорее нары из грубых досок, сундук под ними. На подоконнике — молитвенник, который сам распахнулся на молитве об усопших. По крайней мере, мне так показалось, прежде чем я попыталась вчитаться и строчки рассыпались на непонятные закорючки. Я тряхнула головой и подумала, что слишком устала, чтобы разбираться в этом.

Заглянула в комод. Льняное нижнее белье, довольно поношенное, и пара сорочек из фланели, наверное, на холода. Штопаные чулки, хлопковые и шерстяные, несколько чепчиков, фартуки и теплая шаль. В сундуке — валенки и тулуп; еще два платья, таких же заношенных, как и то, что на мне, разве что чистых — впрочем, некоторые въевшиеся пятна так и не отстирались. Одно черное платье. Я достала его, встряхнула. Должна ли я надеть траур после смерти последней родственницы? Никто мне ничего не сказал — но, судя по всему, и не скажет. Похоже, мне придется признаться и остальным в полной потере памяти и спросить Марию Алексеевну, как быть.

На самом дне нашлась шкатулка, размером с мою ладонь, не больше. В ней — несколько писем, разобрать которые я не смогла, и медальон. С двух миниатюр на слоновой кости на меня смотрели светловолосая молодая женщина в сильно декольтированном платье и мужчина, по виду старше нее лет на пятнадцать. Родители? Сама не зная зачем, я долго вглядывалась в лица чужих мне людей, прежде чем аккуратно вернуть медальон и шкатулку на место.

Больше ничего. Ни милых сердцу девушки безделушек: заколочек или бижутерии, зеркальца, возможно, косметики, «дневников» с записями для подружек, какой-то мягкой игрушки из детства. Ничего. Словно и не было у этой девочки ни детства, ни подружек, ни воспоминаний, кроме памяти о родителях и писем бог весть от кого. От брата, наверное: едва ли она стала бы хранить записки человека, разрушившего ее жизнь.

Я вернула все на место, глянула за окно. Солнце уже склонилось к верхушкам деревьев, а подняли меня затемно, и за все это время я не присела, если не считать обеда. Полчаса. Дам себе полчаса полежать и ни о чем не думать.

Я опустила голову на подушку и оказалась в кромешной тьме. Огонек свечи вспыхнул, прорезав ее. Озарил носатое сморщенное лицо, блеснул в стеклах очков, за которыми глаза казались круглыми, совиными. Так вот как выглядела покойница при жизни.

— Звали, тетушка?

Я не узнала собственного голоса, таким он был тихим и робким. В горле запершило от запаха сальной свечи — едкая вонь нагара, смешанная с прогорклым жиром. Сознание словно раздвоилось. Одна часть наблюдала со стороны за хрупкой — действительно, в чем только душа держится! — девушкой со светлыми, как у матери, волосами и старухой, восседавшей за массивным письменным столом. Отмечала детали: как девушка то и дело облизывает пересохшие губы, как подрагивают пальцы, теребящие складку платья, как напряжена линия плеч. А вторая часть, та, что принадлежала прежней Глафире, тонула в омуте вины и отчаяния, упорно пялилась на доски пола, не желая — или не смея — поднять взгляд. Саднил свежий порез под пальцем, колючий лен сорочки натирал шею.

— Звала, звала. — Старуха протянула сморщенную, покрытую темными пятнами руку, девушка коснулась губами пергаментной кожи без тени эмоций, меня передернуло от запаха — смеси камфары и старческой затхлости. — Устроила я твою жизнь, Глашка, век меня благодарить будешь.

— Так вы мне разрешаете? — В душе девушки вспыхнула неподдельная радость. Монастырь, вдали от людской суеты и людской молвы, труд и молитва, и, возможно, наконец-то покой.

— Что? — не поняла тетка.

— Пойти послушницей, а потом…

— Что за глупости, нет, конечно! — рявкнула старуха. — Молода ты еще в монашки идти. Твое дело детей завести и род продолжить, чтобы не пресекся.

— Но…

— Молчать!

Старуха хлопнула ладонями по столу так, что подсвечник подскочил. Копоть от свечи взвилась темной струйкой. Тетушка всегда покупала сальные, экономила, а ведь в кладовой два пуда восковых, оставшихся от батюшки.

Ох, батюшка… Внутри заныло старой, привычной болью, точно от давно гниющего зуба.

— Своего ума нет, так чужих слушай. Сговорила я тебя. За Захара Харитоновича.

— Я не хочу замуж! — Девичий голос тоже взлетел чуть ли не до крика. Столько ужаса в нем было, что у меня сердце сжалось.