Как приручить фамильяра (СИ) - Солейн Анна - Страница 6

На удивление, он молчит и когда в кадре появляется заплаканная Жанн и говорит о любви так искренне, что это не может не вызвать неловкий смех у того, кто обожает этот фильм чуть меньше меня. Я скашиваю глаза: Лукас по-прежнему невозмутим. Одна сцена сменяет другую, и я незаметно для себя расслабляюсь, в очередной раз погружаясь в атмосферу старой столицы — такую, какой она осталась только в паре кварталов, где до сих пор целы построенные несколько столетий назад здания.

Конечно, этот синема не столько о безнадежной любви Жюли. Он о том, как озлобленный неудачами в изобретении летательного аппарата Лорнелло решил утереть нос хотя бы художникам, но не рассчитал сил и свел себя в могилу, отравившись испарениями свинцовой краски.

В конце, когда по синема заканчивается, Лукас потягивается и говорит, проводя рукой по затекшей шее:

— Они были лучше.

Я слежу за длиннопалой ладонью, которая скользит по покрытой щетиной коже, за тем, как от произносимых слов дергается кадык, за мягким движением губ, смотрю на короткие темные волоски на затылке, которые выделяются в свете лампы.

— Кто?

— Арто. Саллин. Мирелли, — пожимает плечами Лукас. — Все эти художники, соперники Лорнелло в синема. Они показаны невежественными дураками, но это неправда. Они уважали Лорнелло, Мирелли даже знакомил его с банкиром, чтобы Лорнелло мог получить ссуду на очередной свой проект. Арто продавал его картины в своем магазине. Саллин писал письма его кредиторам. Но мне понравилось, — смягчается Лукас, увидев выражение моего лица. — Я имею в виду. Атмосфера. Страсть. Сам Лорнелло, Жанн. Они вдвоем.

— А ты откуда это все знаешь? — моргаю я, безуспешно пытаясь отскрести челюсть от пола.

— Курсовую про Лорнелло когда-то писал. Я же в академии искусств учился, — сообщает Лукас. Не успеваю я задать новый вопрос, как он встает. — Пойду. В следующий раз принесу тебе еще смешных гравюр, чтобы перебить высокоинтеллектуальную атмосферу, которая тут повисла.

— Да, конечно, — растерянно откликаюсь я.

Захлопнув за Лукасом дверь, я понимаю, что жутко хотела бы, чтобы он остался.

Лукас отучился в академии искусств? Бывает же. Обычно родители, в детях которых просыпаются магические способности, спешат записать их в магическую академию. Обучение в ней бесплатно, да и образование это считается самым престижным.

В утренней газете мне на глаза попадается очередная статья про месье Ферера — короткая заметка, которая сообщала, что знаменитый дрессировщик берет под свой патронаж училище и обещает научить адептов обращаться с животными так, чтобы не причинять им вреда. Я бросила взгляд на Горги, которая пыталась, не выходя из клетки, дотянуться лапой до лежащего рядом инжира. Время от времени она раздраженно фыркала, откатывалась в угол, но затем снова приближалась к выходу.

Прищурившись, я вгляделась в фотографию месье Ферера. Снят он был, наверное, в конюшне, потому что рядом, положив голову ему на плечо, стоял пегас. Лицо дрессировщика было не разглядеть из-за плохого качества фотографии и того, что он, кажется, намного больше был озабочен тем, чтобы погладить пегаса, а не позированием.

Интересно будет на него взглянуть. Всего-то восемь месяцев осталось.

Лукас приходит каждый вечер. Мы вдвоем пытаемся договориться с Горги, и в конце концов она начинает осторожно выхватывать у меня из рук еду и даже дружелюбно, с какой-то особенной любовью, ворчать в процессе. Царапин на крыльях становится все меньше, а Горги начинает выглядеть все более спокойной. Лукас довольно улыбается, а я стараюсь не слишком откровенно на него пялиться.

Он оказывается совсем не таким, как я думала. Лукас смешливый, какой-то на удивление мирный, деликатный, и это совсем не вяжется с его любовью к оглушительно громкой музыке, которая до недавнего времени не давала мне спокойно жить. А еще в его голове спокойно уживаются цитаты из старинных стихов и ужасных нецензурных песен, которые, как я думала, слушают только пьяные или глухие.

В один из дней, когда мы пытаемся выманить Горги из клетки кусочком инжира, а та медлит, топчется на пороге, и я не выдерживаю:

— Лукас, это бесполезно! Она упрямая, как… как горгулья!

Лукас открывает рот, и тут Горги прорыкивает, медленно, как заевший механизм:

— Тихо. Девка. Не. Ори. — Каждое слово сопровождается движением лапы, взгляд горгульи прикован к инжиру, лежащему на столе.

— Лучше парня охмури, — хохочет Лукас. — Горги, я тебя обожаю, ты в курсе?

Горги ворчит, раскрывая крылья, улыбается зубастой пастью, а я хмурюсь. Лукас закатывает глаза:

— Боже, ну ты и темная. Это же «Старички из Вестфора». Неужели не слышала?

Мы в шутку препираемся, что уже давно стало привычным, потом слушаем ту песню, которую, как оказалось, процировала Горги (а цикачи-то были затейники). Ужасная музыка, просто ужасная. Когда Лукас уходит, в квартире снова становится слишком пусто.

***

Перед следующим визитом Лукаса я выставляю клетку с Горги на балкон.

Молюсь всем богам, чтобы горгулья, чей характер стал намного лучше за последнее время, дала нам спокойно провести время друг с другом, без ехидных комментариев, отпущенных в самый неподходящий момент.

Я принимаю душ, надеваю бирюзовое платье. Удачное, которое, я знаю, делает мои глаза выразительными, талию — тонкой, а грудь — намного более округлой. Платье для свиданий, в общем. Для особых свиданий. Платье, которое я надеваю, когда хочу мужчину соблазнить, я надеваю, ладно.

Ладони у меня почему-то потеют, когда я открываю Лукасу дверь. Он по-прежнему возвышается надо мной почти на две головы и по-прежнему презирает само понятие пиджака, но его улыбка такая мягкая и дружелюбная, а взгляд такой внимательный и спокойный, что мне уже становится плевать на стиль одежды. К тому же — я замечаю это, только когда Лукас шагает на свет, — на этот раз рубашка на нем надета новая, чистая и накрахмаленная, да и застегнута она на все пуговицы. Неужели Лукас наряжался? Для встречи со мной? Внутри что-то радостно трепыхается от этих мыслей.

Лукас проводит рукой по голове, будто пытается пригладить волосы, а затем обрывает себя на середине движения, вытягивается по стойке смирно.

— Привет.

— Привет, проходи. Ты знаешь, а Горги уснула, — развожу руками я, идя на кухню и пытаясь успокоить бешено колотящееся сердце.

— Да ладно? — Лукас скрещивает руки и обеспокоенно хмурится. — Заболела что ли? Может, я ее осмотрю?

— Думаю, не стоит, — осторожно отвечаю я. Наклоняюсь, чтобы достать из шкафчика в углу бутылку вина. Выпрямившись, сглатываю, глядя Лукасу в глаза.

На лице его постепенно проступает понимание. Лукас окидывает взглядом меня, кухню, вино, а я замечаю, что почти перестала дышать. Потому что вот он — этот момент, когда у Лукаса не остается ни капли сомнений в том, к чему я клоню. И, по правде говоря, подходящее время, чтобы размазать меня по стенке и припомнить каждое брошенное в сердцах «гоблин». А еще то, что приличным девушкам вроде как не положено делать первый шаг, а стоит ограничиваться хлопаньем ресниц и томными взглядами.

— Наверное, просто утомилась, — улыбается Лукас.

Я улыбаюсь в ответ и планирую унести информацию о том, какая дрожь облегчения, предвкушения и нервозности пробежала в этот момент по моему телу, в могилу. Достаю штопор, прикладываю его к горлышку бутылки и начинаю аккуратно вкручивать витую иглу в пробку.

Лукас подходит ближе, отнимает у меня бутылку, чтобы откупорить ее самому. Я наблюдаю за тем, как он поднимает руку, согнув ее в локте, и где-то в глубине души жалею о том, что его рубашка сегодня полностью застегнута и я не могу разглядеть в ее вырезе грудь и ключицы. Вообще Лукасу стоило бы носить пиджак (а лучше — мантию) и застегиваться на все пуговицы хотя бы ради того, чтобы не лишать дара речи экзальтированных барышень вроде меня.

Закончив, Лукас улыбается, кладет штопор на стол: