Я не прощаюсь - Ган Хан - Страница 11

– Ты всегда говоришь, что мать для тебя как бабушка, поэтому я думала, что ваши отношения похожи на мои с моей бабушкой, – сказала я Инсон. – Она отличалась от моих родителей. Мы с ней никогда не ссорились, и… она всегда всё делала для меня.

– Моя мама действительно была такой же, прямо как бабушка. Она никогда от меня ничего не требовала и ни за что не порицала, – соглашаясь, тихонько посмеялась Инсон.

Говорила она осторожно, словно её мама сидела рядом с нами и всё слышала.

– В детстве меня всегда всё устраивало. И мама, и отец не любили кричать, поэтому дом у нас был всегда тихий. А после смерти отца стал ещё тише. Мне всегда казалось, что в мире нет никого, кроме меня и мамы. Иногда по ночам у меня болел живот и мама перевязывала мне большие пальцы ниткой, укалывая иголкой под ногтём, и долго гладила меня по животу. «Ой, дочурка ты моя. Вся в папеньку своего, такая же хрупкая…», – бубнила она себе под нос, глубоко вздыхая, – сказала Инсон, помешивая палочками лапшу, пока не поняла, что лапши в тарелке больше нет. Она аккуратно положила палочки на стол, словно кто-то придёт их проверять.

Но в том году по какой-то причине мать свою она ненавидела.

Чувство всплывающего от солнечного сплетения к горлу пламени ужасно раздражает. И дом тоже раздражает. И путь от него до остановки в полчаса тоже раздражает, и необходимость идти потом в школу тоже – раздражает. Раздражала меня и мелодия «К Элизе», которая звучала, предупреждая учеников о начале занятий. Раздражали сами занятия, и больше всего раздражали дети, раздражала школьная форма, которую мне приходилось стирать и гладить каждые выходные.

В какой-то момент меня начала раздражать даже мама. Просто потому, что мне было противно абсолютно всё. Меня тошнило от самой себя, поэтому тошнило и от неё. Мне надоела её еда, бесил её вид, когда она тщательно протирала потрескавшийся стол, раздражали по-старчески собранные на макушке седые волосы и её тяжёлый шаг, словно она отбывает каторгу. Моя неприязнь к ней так возросла в один момент, что становилось трудно дышать. Внутри меня словно пылало пламя в области солнечного сплетения и никак не гасло.

В итоге я ушла из дома просто потому, что хотела жить – останься я там, это пламя бы меня сгубило. Проснувшись с утра, я сразу же переоделась в школьную форму, а в рюкзак вместо учебников и тетрадей положила нижнее бельё и носки, в маленькую сумку для спортивной формы – повседневную одежду. Это было где-то в декабре. Пока я ела завтрак, который мама мне завернула в платок, думала о том, где могут лежать деньги – конечно же в маленькой алюминиевой коробочке, куда мама складывала коммунальные счета. Это была выручка с продажи мандаринов, которые мы собрали.

Я помню, что перед тем, как выйти из дома, я оглянулась на комнату мамы. Раздвижная дверь была распахнута, и было видно аккуратно сложенное одеяло со всё ещё разложенным на полу матрасом с электрическим подогревом. Я знала, что под матрасом она прятала лобзик – чтобы отгонять кошмары, если верить суевериям. Но сны ей всё равно продолжали сниться – иногда она переставала дышать и её бросало в дрожь, а потом она издавала странные звуки, похожие на мяуканье, и ревела. Это был сущий ад. Тогда я поклялась себе, что никогда и ни за что туда не вернусь, что я больше не дам ей заливать мою жизнь чёрным цветом, своей сгорбившейся спиной и ужасно мягким голосом. Для меня она была самым безвольным и трусливым созданием в мире.

В туалете порта я переоделась в обычную одежду и купила билет в одну сторону на паром. На автовокзале Мокпхо[25] я села на междугородний автобус до Сеула. Когда я туда приехала, была уже глубокая ночь. Я переночевала в дешёвом отеле неподалёку от автовокзала. Помню, я не могла перестать волноваться, что не закрыла дверь в комнату, хоть и проверила несколько раз. Меня раздражали чужие волосы на подушке, которые я пыталась снять мокрой салфеткой, но в итоге я всё равно смогла уснуть, лишь съёжившись в калачик – будто это могло защитить меня от всей грязи.

На следующий день я выехала из отеля и позвонила племяннице, которая жила в Сеуле. Скорее всего, я о ней рассказывала – это внучка единственной сестры моей мамы, которая сейчас живёт в Австралии. Тётя, в отличие от моей мамы, вышла замуж рано и сразу родила, так что её дочь – моя двоюродная сестра – по годам годилась мне в матери, а дочь её дочери – моя племянница – была старше меня на два года.

Тогда она поступила в новую школу. Когда она взяла трубку, то спросила, могу ли я приехать на Чонно[26], и предложила встретиться в вестибюле здания YMCA. К счастью, она сдержала своё обещание и пришла без взрослых, но как только мы встретились, она начала меня ругать. «Зачем тебе это? Возвращайся домой!» – говорила она. «Разве тебе не нужно заканчивать школу? Ты звонила маме? У тебя есть деньги на обратную дорогу? А где ты живёшь?» – заваливала она меня вопросами. Но я не стала на них отвечать и просто убежала. Я просила её никому об этом не рассказывать, но знала, что в этот день она всем всё скажет.

По дороге в отель я дала себе обещание, что не сделаю ничего из того, о чём говорила моя племянница: не позвоню маме, естественно, не вернусь на остров, не закончу старшую школу и попытаюсь найти работу. В японском кафе рядом с моим отелем было объявление о найме сотрудников, и я пошла туда на собеседование. В волнении я соврала, что год училась в образовательном центре рядом, но взяла академический отпуск. Как ни странно, но начальник покорно поверил. Потом, завязав фартук, я два часа обслуживала гостей в зале, а после он сказал, чтобы я выходила со следующего дня.

Я вышла из кафе и, направившись в отель, ощутила давно забытое чувство – трепет. На каждом шагу кучи людей передо мной расходились, словно твердя мне: «Теперь только вперёд». Я сильно волновалась, но также чётко понимала, чего хочу – словно меня головой окунули в ледяную воду. Помню, тогда я думала, что это называют свободой. День быстро сменился вечером, и лёгкое пальто, в котором мне было достаточно тепло на острове, здесь, в Сеуле, уже не спасало – меня пронизывало холодом. Пока я, спрятав голову в приподнятом воротнике пальто, пыталась спасти шею от холодного ветра, я поскользнулась на обманчивом слое снега на насыпи, под которым оказался лёд. Помню, как во время падения я обеими ногами ощутила пустое пространство. «Что-то земли под ногами нет. Всё ещё нет. Я так и умру?» Уже потом я узнала, что падала пять метров.

Мне сказали, что меня нашли в полдень следующего дня. Оказалось, что под насыпью земля была прокопана в глубину для строительных работ, которые приостановили ещё летом, но именно на следующий день после того, как я упала, пришёл специалист по недвижимости проверять землю для передачи новому владельцу. Сначала он подумал, что это труп, и сильно испугался, но потом понял, что я дышу, и изумился пуще прежнего.

Жизнь мне спасла сложенная куча нетканых материалов, собранных для строительства подземных водных каналов. Мне так повезло, что даже ни одной кости не сломала, но проблема была в другом – я потеряла сознание. На одиннадцать дней, пока я была без сознания, меня положили в больницу неподалёку, так как ни родственников моих, ни друзей они найти не смогли. В какой-то момент я ненадолго очнулась, и медсестра спросила у меня имя – я ответила, хоть совсем этого момента не помню. Но зато я чётко припоминаю, что, когда я очнулась в другой раз, у моей кровати сидела моя племянница с покрасневшими глазами. А когда сознание вернулось ко мне вновь, вместо племянницы там была мама. В слабо освещённой прикроватной лампой палате она посмотрела мне в глаза.

– Инсон, – обратилась она ко мне, – ты меня узнаёшь? Ответь.

Когда я сказала: «Да», она не стала ни плакать, ни ругать меня, ни звать медсестру. Она просто начала что-то невнятно бормотать. В какой-то момент – я даже не заметила – она взяла мою руку – мои глаза всё ещё скрывал полумрак.