На память милой Стефе - Трауб Маша - Страница 3

Пожилые люди, которым я часто помогал передвигаться по этой лестнице, жаловались на колени. Говорили, что вниз болят сильнее, чем наверх. Ситуацию осложняли разросшиеся именно здесь деревья смоковницы, то есть, попросту говоря, инжира, которые сбрасывали плоды так же обильно, как олеандр – цветки. Плоды были мелкие и неприглядные на вид. Я бы никому не пожелал на них поскользнуться на этой лестнице. Был еще один путь, который вел через парк. Я его называл «дорогой слабаков», имея в виду себя. Дорога не такая серпантинистая и крутая, как та, которую выбрал святой Иаков. Я бы на его месте пожалел будущих паломников и пошел по ней, тем более она тоже была весьма живописной и вела через старую оливковую рощу. Так или иначе, за недолгое время пребывания в городе и хождения туда-сюда я приобрел неплохую физическую форму. Учитывая, что даже в школе учительница физкультуры называла меня исключительно «хиляк-разрядник», я был очень собой горд.

В тот день, оказавшийся без преувеличения судьбоносным, я без всякой цели блуждал по улицам старого города и случайно зашел в агентство недвижимости. Еще удивился, что оно работает в десять утра, когда многие магазины только открывают жалюзи и хозяева вытаскивают на улицы стойки с магнитами, открытками, чашками, кепками и прочей сувенирной продукцией, рассчитанной на экзальтированных, оказавшихся на несколько часов в городе туристов. В агентство я зашел вообще без всякой надежды, понимая, что просто не потяну аренду квартиры самостоятельно. Но вдруг кто-то искал соседа по комнате?

Хостел находился хоть и в престижном районе, но плесень плевать хотела на престиж. Если честно, там я боялся заходить даже в душ – все стены были облеплены черными разводами. Запах стоял соответствующий. Я спросил у хозяина, почему не избавиться, разве нет средств? Он пожал плечами и посмотрел на меня с жалостью. Видимо, все, кроме меня, знали, что с плесенью бороться бесполезно. Придет лето, сама исчезнет. Или не исчезнет… Здание старое, историческое, как неустанно подчеркивал хозяин. Да, это так. Но ремонт внутри этого здания не делали с момента постройки. Когда я в коридоре провалился в сгнившую половицу, кажется, даже моему терпению пришел конец. Как назло, в то время в хостеле все постояльцы разъехались, а хозяин ушел не пойми куда. Пару часов мне пришлось болтаться между полом и подвалом. И мне не хотелось, чтобы за это время мою ногу съели крысы. К счастью, ногу не обглодали, просто остались ссадины и легкое растяжение. Хозяин хостела предложил бесплатное проживание на месяц в качестве компенсации, но я уже понимал, что не хочу жить как арктический ученый на льду. Мне приходилось проверять каждую половицу на прочность, прежде чем сделать шаг. К тому же я хромал. Так что неудивительно, что я зашел в агентство недвижимости, открытое в столь ранний час.

На самом деле я шел в сторону рынка, чтобы попрактиковаться в разговорном языке и аудировании. Язык я учил каждый день, смотрел новостные каналы, но только на рынке мог осознать, насколько все плохо. В разговорной речи я не был силен. Продавцы уже знали, что я могу купить совсем немного – готовый домашний пирог, два слайса, точнее, по-французски, «транша», ветчины, но обойду весь прилавок с расспросами, что как правильно называется и произносится. Особенно со мной любил поговорить, а иногда и немного поиздеваться Жан, хозяин мясной лавки. Он был местным, вырос в этом городке, где все одинаково прекрасно говорили на трех языках – французском, итальянском, английском. Я говорил по-французски, спасибо моей московской спецшколе и институту, после которых мог работать чуть ли не синхронным переводчиком, но к обычной жизни, быту мои знания почти не имели никакого отношения. Бытовой итальянский я прекрасно понимал, все-таки одна языковая группа, мог объясниться, правда, не в том случае, когда все начинали тараторить и размахивать руками. А итальянцы органически не могут заставить себя говорить медленно, понятно и без жестикуляции. Я не размахивал руками, как ни пытался научиться. Говорил на классическом французском, из прошлого века – у меня были хорошие преподаватели. Я совершенно не знал жаргонизмов, сленга, местных оборотов. Неизменно строил правильную грамматическую конструкцию и говорил с парижским акцентом. Ну, или я так думал. На рынке все это было не очень нужно, и Жан, по сути, стал моим новым учителем разговорного языка.

Как я уже говорил, большинство продавцов были итальянцами, с местными общались на французском, между собой переходили на родной язык. В разговоре с туристами использовали английский. Только Жан со всеми без исключения говорил на местном варианте французского, используя слова, которые я не проходил ни в спецшколе, ни в институте. Например, фарш и готовое блюдо из фарша, отличавшиеся одним звуком в окончании. Название пластмассовой емкости, небольшого ящика для продуктов, в который можно положить несколько картофелин или луковиц, чтобы продавец мог их взвесить, отличалось от известного мне наименования. Как и название сумки или корзины, в которую продукты складывают. Я предвкушал общение с Жаном и честно репетировал произношение. Когда однажды он заметил: «Неплохая попытка говорить по-французски», – я чуть не расплакался от счастья. Как в тот день, когда получил тройку за перевод у моей преподавательницы французского в университете Эммы Альбертовны. Она тогда сказала, что поставила «со скрипом».

В те дни я часто вспоминал Эмму Альбертовну и мысленно ее благодарил. Она была жесткой, иногда даже жестокой, но умела «вколачивать» язык. Категорически была не согласна с тем, что у кого-то имеются способности к языкам, а у кого-то их нет. «Вы просто не желаете тренировать свой мозг. Боюсь, в старости вам грозит деменция», – заявляла Эмма Альбертовна, выставляя «незачет». Нас, студентов, угрозы про грозящую в старости деменцию не особо пугали, но, кажется, сама Эмма Альбертовна боялась этого больше всего на свете. Слишком уж часто она повторяла слова про деменцию как самое страшное проклятие, которое может обрушиться на человека. А единственное лекарство от этого – учить языки. Получить у Эммы Альбертовны «трояк» было счастьем. Обычно вся наша группа дружно отправлялась на пересдачу, молясь, чтобы экзамен принимал другой преподаватель.

Мне было жаль Эмму Альбертовну. Она никогда не была во Франции. Так уж получилось. Мечтала об этом всю свою жизнь, но так и не смогла увидеть знаменитые парижские кафе, сады и дворцы, о которых сама могла рассказывать бесконечно. Кажется, она знала Эйфелеву башню до последнего винтика, но так на нее и не поднялась. Однажды ее бывшие ученики, ставшие известными и вполне состоятельными людьми, предложили оплатить любимой учительнице поездку в любимый город, в страну, где она была бы счастлива, где могла бы говорить на языке Вольтера и Мольера, но Эмма Альбертовна ехать категорически отказалась. Мне кажется, она попросту испугалась. И я могу ее понять. Страшно увидеть то, о чем ты столько читал, – и разочароваться. Я ездил в Париж. Он был прекрасен, но перестал быть для меня волшебным городом. Я посмотрел на него своими глазами, а не глазами Эммы Альбертовны, и магия исчезла.

Когда Жан заговорил со мной в очередной раз, я вообще ничего не понял. Он обрадовался. Хмыкнул и подпрыгнул от счастья. Вот правда. Обычно он прыгал, когда кто-то не понимал номер очереди – около прилавка сбоку стоял автомат, выдающий талончики, и мясники выкрикивали номер по-французски, что запутывало туристов. С английским проще, а во французском восемьдесят – четыре раза по двадцать, девяносто шесть – четыре раза по двадцать плюс шестнадцать. Кажется, такое исчисление есть еще только в грузинском языке, но я точно не знаю. Не уверен, как это работает с деменцией, но я до сих пор чту завет Эммы Альбертовны и тренирую мозг – повторяю числа по-французски. Какое уж удовольствие испытывал Жан, требуя, чтобы все называли номер непременно по-французски, даже представлять не хочу. Бедные туристы, говорящие по-английски, или сбегали, или оказывались на уроке у Жана, который, отчаянно жестикулируя как итальянец, а не француз, тренировал с туристами счет и произношение.