Господи, напугай, но не наказывай! - Махлис Леонид Семенович - Страница 2

Кто сказал, что история — не сообщающиеся сосуды, а чередование катаклизмов? Сколько раз казалось, что еще мгновение — и современность проглотит историю с ее вчерашними людоедами и их жертвами. И что же? Только зажмуришься — как невидимая всесильная рука возьмет да опрокинет песочные часы.

Воспоминания — это восхождение на Эверест. Остановка в пути — это не перекур, не отдых, а соскабливание с подошв глины, перемешанной с кровью, крематорским пеплом и костями.

Несовершенство человеческой памяти в том, что в ней удерживается не всегда самое важное. И размышляя «о времени и о себе», мемуаристы уподобляются тому пьянице, который ищет оброненные часы не там, где обронил, а под фонарем, где светлее. Хорошо, что Высший Судия не очень интересуется показаниями смертных, в отличие от своих земных коллег.

Литература «о себе» — уютный халат с хронологической застежкой-молнией, специально скроенный для неторопливой прогулки во времени и пространстве. Такие прогулки привлекают внимание случайных прохожих да соседей, с подозрительностью наблюдающих из окна за чужой походкой, и еще неудачников, норовящих поймать тебя на мелкой неточности. Но стоит ли бояться случайных прохожих? Константин Паустовский написал шесть автобиографических книг с одной единственной целью — «чтобы читатели этих шести повестей испытали бы то же чувство, которое владело мной на протяжении всех прожитых лет, — чувство значительности нашего человеческого существования и глубокого очарования жизни». Эли Визель ввел в обиход новое жанровое определение — интеллектуальная биография. В нем памяти отводится активная роль, осмысливается не столько прошлое, сколько настоящее. Мне же по душе роль наблюдателя; тенистая аллея привлекательней слепящего блеска театральной рампы. Я пытаюсь не возвыситься над временем, а лишь прислушаться к его ритму или, если угодно, аритмии.

«Память и забвение чередуются». — Сказал Бердяев. Эта мысль глубже, чем может показаться. Я не раз вернусь к ней в этой книге. Но чередование — это не простая смена психологических декораций или душевная мимикрия. Это форма борьбы. Люди с идеальной памятью несчастливы. Память мешает начать жить сначала, будоражит чувства и угнетает. К счастью, я не принадлежу в полной мере к этой категории. Может, этим объясняется моя страсть к фотографии? Но недостаток этот компенсирован во мне памятью коллективной — одним из дифференцирующих признаков народа, к которому я принадлежу по рождению и по духу…

«Былое время — раковина муз»… История действительно быстро превращается в литературный материал, подчас в откровенно развлекательный. В ужасах инквизиции кинопромышленники черпают сегодня вдохновение для разухабистых мюзиклов (Мэл Брукс, «История мира»). Их можно понять — какие бы ужасы ни таились в чреве этой раковины, они возбуждают меньше страха, чем будущее, хотя бы потому, что оно прошлое, худо-бедно ограниченное настоящим.

Другое дело — черная дыра будущего. Она не способна возбудить ничего, кроме параноидальной хронофобии, парализующей не только самое воображение, но и способность мыслить. Она бессмысленна, как гроб, и бесформенна, как грозовая туча.

Оборачиваясь назад, я вижу грозные окаменелости наподобие нелепых статуй острова Пасхи. Они хоть и не всегда радуют глаз, но уже и не страшат. А за удовольствие созерцать их с безопасного расстояния заплачено высокой ценой.

Но мемуары — это и бесплатное развлекательное шоу из первого ряда, и я не вижу никаких причин отказывать себе в этом маленьком удовольствии. Я могу от души посмеяться даже в пустом зале — ведь никто лучше меня не поймет того, что осталось за текстом.

Мемуары — это зачетная книжка вечного студента, осмелившегося на склоне лет совать нос в собственное прошлое.

Когда-то давно я нечаянно подслушал разговор двух друзей-писателей:

— А что Махлис, он пишет или живет?

— Он живет, как пишет.

Сегодня уместным был бы ответ: «Пишет, как живет».

Лев Успенский (не без кокетства) задался вопросом «А кто я такой, чтобы стать мемуаристом?» и сам же на него ответил убежденностью, что только год (1900) и место его рождения (Петербург) уже закрепили за ним право на издание мемуаров.

* * *

Я родился на рассвете в субботу 9 элула 5705 года от сотворения мира — 18 августа 1945 года от Рождества Христова. Этот год уже занял свое место в истории и людской памяти, и мое рождение не могло к этому добавить ничего существенного, родись я еще сорок раз. Мир, в котором я живу, по существу, мой ровесник, близнец. Он возник из катастрофы и хаоса. Только что отзвучали победные фанфары. Но я спокойно отношусь к оказанной мне чести. Ведь война еще продолжалась, а мой первый крик все же слился с артиллерийским лаем. В аккурат в этот день СССР высадил десант на острове Шумшу — началась решающая операция по захвату Курильской гряды.

Я появился на свет, когда еще не осела серебристо-серая пыль над Хиросимой, еще не родился бин Ладен, еще отсутствовала на карте Иордания, а слово Израиль можно было встретить только в учебниках истории древнего мира. Зато еще были живы Герман Геринг и Юлиус Штрайхер.

Я родился, когда Освенцим еще не был музеем, а сейчас, когда я пишу эти строки, сотни евреев толпятся у ворот ведомства по делам иностранцев Германии в поисках убежища, а сотни русских, татар, украинцев, армян, грузин выправляют свидетельства о рождении, чтобы успеть купить место в другой очереди — направляющихся в Израиль.

Я родился на переломе века и дожил до конца тысячелетия. Такие цифры всегда волнуют.

Мое поколение, похоже, миновали мировые войны, крыши вагонов, эвакуации, депортации, экзекуции, Катыни и Куропаты, Бухенвальды и Равенсбрюки. Да и коммунистический Вавилон вслед за нацистской Атлантидой уже оплатил свой билет в историческое небытие. За нашими спинами не маячат ни крематорские трубы, ни колымские штольни, ну разве только неискренние люди в фуражках. Так ведь и те через пару десятилетий начнут униженно хватать нас же за полу, уговаривая купить за пару долларов эти фуражки, а заодно и содержимое их письменных столов. Мы познали все прелести прогресса — компьютерные преступления и космические скорости, но вправе ли мы отнести себя к поколению победителей? Что скажут о нас историки? Выиграли ли мы эту жизнь? И если да — была ли это честная игра или манипулируемая лотерея? Ведь мы столько недоговорили, недосказали. То ли из-за инстинкта самосохранения, то ли просто некогда было.

Да и с символикой не повезло. У дедов был штурм Зимнего, «Аврора», был, наконец, вождь, который вздыбил весь мир, да так, что он до сих пор оправиться не может. И отцам грех жаловаться. Военные историки друг у друга хлеб отбивают, романисты, поэты, ветераны — все тут как тут, у каждого есть что сказать. Вон как цепляются за прошлое. А у нас что — «мама мыла Машу»?

Но я не грущу от того, что опоздал родиться. Напротив, я благодарен судьбе за то, что она избавила меня от сцен массовых разрушений и страданий. Избавила ли?

ЧЕЙ Я?

«Авенир! Чей сын этот юноша?» 1-я Книга Царств, 17:55

Марк Шагал уверял, что он родился мертвым, но просил психологов не делать нелепых выводов из этого утверждения. Моя жизнь тоже впервые оказалась под угрозой задолго до моего рождения. Маму факт моего возможного появления скорей напугал, чем обрадовал. Она с трудом справлялась с шестилетней Аллой, болезненной девочкой с врожденным пороком сердца, и полугодовалым Вовой и не представляла, что делать в случае появления третьего ребенка. Семья только что вернулась из эвакуации, денег в обрез. Конечно, короткие наезды с фронта мужа, штабного офицера по особым поручениям, — какая-никакая, а поддержка. Семен привозил трофейные товары, которые можно было обменять на черном рынке на хлеб и сахар, обеспечивал продуктовые карточки. Все это после его отъезда быстро превращалось в медикаменты, необходимые для спасения детей. Не видать мне света белого, если бы не чудо. Мама еще кормила грудью моего старшего брата, и беременность была обнаружена, когда аборт делать было уже поздно. Так в августе 1945-го незаконный «вынос тела» все же состоялся. И прошу в моей жизни никого не винить.