Ариадна Эфрон: рассказанная жизнь - Эфрон Ариадна - Страница 17

Стою я на этом балконе, холодно, сентябрь или октябрь сорок седьмого года, вжимаюсь я в стенку, чтобы меня с улицы не было видно, затаила дыхание, а тут этому младенцу вздумалось запищать. Тогда я сунула ему в рот свой грязный палец, он затих, а я прислушалась.

Вошли управдом, участковый и этот молодой человек:

– Разрешите проверить, нет ли у вас кого-нибудь без прописки?

– Пожалуйста, но вообще-то вы не имеете права…

Слышу голоса обоих Медниковых, Нина Павловна что-то изрекает. Ну, прошли они по комнатам, в шкафы и под кровати не заглядывая; естественно, вошли в кухню, а там что-то варится, мама-Медникова стоит, такая уютная.

– А балкон? – спрашивают.

– Помилуйте, ведь зима, какой балкон!

Ушли. Значит, пронесло.

Сидим мы с Ниной Павловной, мозгами раскидываем: ведь они знают, что я вошла в дом, но отсюда не вышла, как же теперь выбираться?

Утром я позвонила на работу своему мужу, а сказать-то тоже ничего нельзя, ну я сказала, что мне срочно надо уехать отсюда, он понял, приехал на служебной машине, чинно поднялся в квартиру, и как мы с ним припустили вниз, прямо в машину! И то ли сразу на вокзал, то ли в другое место, я уж не помню.

А Нине Павловне я до сих пор не сказала, что видела того молодого человека, потому что знать – и навлекать на людей в то время такие неприятности, конечно, было нельзя, но я тогда почему-то совсем не подумала, что он именно за мной следит.

А потом, уже после реабилитации, была я у теток в Болшеве, и вышла я на дорогу из Валентиновки в Болшево встречать Лиду Бать. И навстречу мне шли старенькие Медниковы, и с ними бледный, скучающий мальчик – внук. Как они мне обрадовались! Пригласили заходить, чего я, конечно, не сделала.

И я тогда подумала, что ведь все переживаешь изнутри, а как это выглядит со стороны – не знаешь. А вот как им, должно быть, было странно, что вот была такая хорошая девочка, ходила к Нине Павловне, и вдруг ее арестовали, и все такое… И как они рады были меня встретить и узнать, что у меня все хорошо, все как-то устроилось.

А этот младенец – Анатолий Медников – теперь бойкий журналист, член Союза, пузатый, важный, начальственный. Как-то он зашел к Симонову по какому-то делу и так свысока стал с Ниной Павловной разговаривать, привычно свысока. Она изумилась и говорит:

– Толька, да ты что?!

Он узнал ее, смутился и отчасти просиял…

В Туруханске я впервые в жизни видела северное сияние. И впервые в жизни увидела, почувствовала и осознала, что небо – не купол. Здесь везде мы видим его куполом, а там мне открылась вертикаль. Неописуемая высь, ежеминутно меняющая цвет. Знамена, уходящие в беспредельную высь, в бесконечность. Знамена с туманными столбами древков и развернутыми трепещущими полотнищами.

Вообще природа там фантастическая! Например, ледоход.

У нас как – плывут небольшие, грязно-серые льдины, больше-меньше. А там шли горы льда, сплошь, без остановки, целые дома, ослепительно-белые, голубые, розовые… сталкивались, расходились, и шли, шли… И – тишина. Казалось, что такие громадины должны сталкиваться с необыкновенным грохотом, а нет – только тихий шорох. Проснешься ночью, слышишь шорох – ага, значит, лед пошел!

А какие птицы-звери там непуганые! Мы ездили на сенокос, на тот берег, я очень любила эти поездки. Присядешь там отдохнуть у костра, а на голову, на плечи тебе вальдшнепы садятся, маленькие такие с длинными клювиками.

Наверное, эта-то красота и помогала выжить. Кто ничего вокруг не замечал и думал лишь о куске хлеба, тот очень быстро погибал. Да, это истина: не хлебом единым жив человек.

О снятии Берии я услышала, идя на работу в клуб, на улице. Около клуба стоял репродуктор на стальном шесте.

Я влетела к директору:

– Слышали?!

Они там еще ничего не знали. Я им рассказала. Тогда наш директор вынул из стола бутылку спирту и всем нам налил. И все мы выпили за это радостное событие.

А вечером в клубе должны были быть танцы. На танцах у нас обычно дежурил милиционер, стоял в дверях и наблюдал за порядком. Стоял он и в этот вечер.

И вот в самый разгар танцев в зале появляется наш директор и очень прямо, очень старательно вышагивает по одной половице, как все пьяные, когда не хотят показать, что пьяны. Подходит он к милиционеру и, не говоря худого слова, дает ему звонкую оплеуху. Милиционер держится за щеку, а директор говорит ему:

– Что, попили нашей кровушки?!

И милиционеру даже в голову не пришло что-то предпринять, он и сам, бедняга, думал, что теперь им не уцелеть, что всю милицию наверняка разгонят. И он стоял, молчал и держался за щеку.

Когда разрешили, поехала я в Москву в отпуск. Из Туруханска до Красноярска долетела на самолете, а от Красноярска надо было поездом.

Пришла я на вокзал, а там такое творится, что уехать нет никакой возможности, ну совсем никакой! Народу – из всех лагерей, из всех Норильсков! Ну что делать: ехать невозможно, не ехать тоже невозможно…

Присесть негде, сортир тоже проблема, потому что если пойти с сумкой, то там ее ни поставить, ни повесить абсолютно некуда, так что или сиди со своей сумкой, или иди без нее.

И вот вижу я, сидит женщина – невзрачная такая, одна, с вещами. Подхожу к ней:

– Можно около вас сумку поставить, а я в туалет пойду?

– В туалет?! Да ты с ума сошла!

– А что?

– Да ты что? Зарежут!

– Как – зарежут?

– Да так – ножиком полоснут и обшарят, все ведь знают, что деньги либо в бюстгальтере, либо в штанах зашиты. И не думай в туалет! Выйди вон да и по-за перроном-то и присядь…

Ну, думаю, а вдруг и правда зарежут на заре туманной реабилитации, вышла и пошла за путь, за какую-то там будочку.

Возвращаюсь, она сидит и сумки – свою и мою – обеими руками держит.

– Господи, – говорю, – как же уехать?

– А куда тебе?

– В Москву.

– А я тебе билет возьму.

– Как?!

– А так – у меня бронь.

Оказалось, что она из Норильска, у нее бронь на два билета, а второй человек – то ли муж, то ли сын, не помню, – не смог поехать.

– Вот касса откроется, я и возьму.

Ну, думаю, не может же так быть! Так в жизни не бывает!

А именно так и бывает в жизни.

Она сидит с сумками, а я бегаю, узнаю, становлюсь в какие-то очереди. Наконец открылась касса для начальства. Она встала, очень уверенно всех растолкала и возвратилась с двумя картонными билетами.

Ну, я тогда ее всю дорогу поила-кормила и развлекала всякими байками. От нее я впервые услыхала слово «бало´к».

– Квартиру-то, – говорит, – дают, но больно жалко из балка´-то уезжать, уж до того балок хорош!

А балок – это вагончик с покатой крышей, без колес, стоящий на деревянных чурбачках.

И сошла она где-то, не доезжая до Москвы. И я даже не помню ее имени.

И какое же это было чудо! Надо же было из всей вокзальной толпы выбрать именно эту женщину, у которой в кармане лежал билет для меня!

И сколько я их встречала в жизни, этих ангелов, абсолютно бескрылых и даже очень рыластых, как вот эта тетка! Чудо!

Я никогда не боялась пьяных. Потому что это мне было понятно. Я знаю, до какой степени, до какого предела может дойти это состояние. А когда ты понимаешь, всегда можно этому что-то противопоставить. А сумасшедших я боюсь. Не понимаю, но чувствую, что это – бездна…

В Лиепае, на самом берегу моря, есть такая больница. Там живут неизлечимые, изолированные от общества люди. Я каждый день проходила мимо этого здания. Расположено оно прекрасно – в большом парке, все балконы выходят на пустынное море, улица тихая и зеленая, сама территория обнесена большим забором. Больные гуляют в парке, сидят на балконах. Однажды какая-то женщина с балкона кричала:

– Товарищи, помогите! Товарищи, я член партии с (какого-то) года, я революцию в Латвии делала, а они меня здесь держат!