Понаехали - Демина Карина - Страница 22

С раздражением росло и чувство голода. И когда разрослось окончательно, Ежи сел.

Сел и…

– А я уж думал, все, – с немалым раздражением произнес Евдоким Афанасьевич, вставая перед Ежи.

– Я уж тоже думал, что все, – Ежи потянулся, разминая затекшее тело. Сила внутри колобродила, но как-то так, без особого энтузиазма. – И с вами тоже. Как вы их не почуяли?

– Так и не почуял. Откуда мне было знать? Или думаешь, я их в прежней жизни встречал?

– Встречали?

– Боги миловали, – Евдоким Афанасьевич выглядел несколько более прозрачным, нежели обычно.

– Вы… как? – осторожно поинтересовался Ежи.

– Домой надобно, – призрак задрожал. – Дом с поместьем связан, там всяко спокойней будет.

И Ежи с тем согласился. Каким бы ни был тот, старый дом, в нем и вправду всяко спокойнее будет.

– Погодите, – он вытащил фиал и отметил, что некогда черный камень побелел. Стало быть, выпили. И получается… получается, что он сам дал нежити силы? И хорошо бы остальные камни проверить, пусть даже они в зачарованном ларце хранятся, но…

Ежи сжал фиал в руках, направляя сытую ленивую силу свою к камню. И та подчинилась, пусть не сразу, но куда охотнее, чем прежде.

– Я… видел всю их жизнь. От рождения.

– Души помнят.

– Я… мне это не слишком понравилось. Не то, что помнят, а то, что я видел. От этого можно как-то избавиться?

Евдоким Афанасьевич промолчал.

Стало быть, не выйдет.

– И что, теперь я всех вот так видеть буду?!

– Не знаю. Поживешь – поймешь.

Ежи хотел было ответить, что он и без подобного опыта обойдется, но промолчал, потому как кто его спрашивает? Камень же наливался силой, а Евдоким Афанасьевич обретал былую плотность.

– И мне наука будет, – проворчал он, останавливаясь подле окна. – Слишком уж уверился я в собственной неуязвимости.

Анастасию Ежи услышал прежде, чем увидел.

– Да есть мне куда податься, – ее голос звенел как-то так громко, что Ежи даже поморщился. Ныла голова. И шея. И сердце. И все-то тело.

То ли от переизбытка силы, то ли от того, что он лежал долго и в неудобной позе.

– Смею вас заверить, что в моем доме к вам отнесутся со всем возможным уважением, – Радожский тоже говорил громко. – Я настаиваю, в конце-то концов!

– Настаивайте, – разрешили ему.

А Ежи почесал руку и подумал, что этого, чересчур уж резвого, надо было еще там, на озере, проклинать.

– Вы не можете вот так жить одна!

– Почему?

– Это… это просто неприлично!

– Почему?

– Вы… издеваетесь?

Ежи мысленно присоединился к вопросу.

– Я интересуюсь, – уточнила Стася. – К тому же я не одна.

– С котиками.

– И с Евдокимом Афанасьевичем.

– Он дух!

– С Ежи?

– Лучше бы он был духом!

– Поговорите, может, и согласится.

Ежи заранее решил, что не согласится. Во-первых, в человеческом бытии были свои несомненные преимущества, а во-вторых, обойдутся.

– То есть, вы собираетесь жить с… посторонним мужчиной…

– С двумя. Или даже с тремя, если считать Антошку.

– Антошку можно не считать, – великодушно разрешил Радожский.

– Это почему?

– Потому! Вы все-таки издеваетесь. Ведьма.

– Я только учусь, – Стася вздохнула и иным, спокойным тоном, сказала. – Я понимаю, что вы привыкли к иному. Но и вы поймите, что я тоже привыкла к иному. У нас с вами категорическое несовпадение мировоззрений. И подозреваю, это не лечится.

Радожский ничего не ответил, лишь засопел громко и обиженно.

– Поэтому извините, но я пока буду делать так, как считаю нужным. У меня есть дом…

– Который того и гляди рассыплется.

– Не рассыплется, – проворчал Ежи.

– Подслушивать неприлично, – глаза Радожского нехорошо полыхнули. А ведь маг неслабый, огневик. У них вечно силы больше, чем сдержанности.

– Зато полезно, – сказал Ежи и сам себе удивился. Прежде он бы промолчал, признавая, что поступил не самым лучшим образом, ведь и вправду воспитанные люди чужих разговоров не слушают. – Вы говорили громко. Так вот, дом, пусть и несколько заброшен, но не настолько, чтобы его было сложно привести в порядок.

– Послушайте, – Радожский дернул шеей. – Настоятельно не рекомендую вам лезть в чужое дело.

– Оно не чужое, – Ежи потер глаза, перед которыми заплясали искры. – Оно общее… или вы не хотите от проклятья избавиться?

– Хочу и поэтому говорю, что нам следует пожениться. И как можно скорее.

Он поднял руку и рукав дернул, вымещая на нем раздражение. Ткань, правда, хорошею оказалась, не продралась, затрещала только.

– Я и так вижу, – заверил его Ежи. Он и вправду видел черноту, обвившую запястье, вошедшую под кожу и глубже. И чернота эта, обжив руку, поднялась уже до локтя, а там и выше.

– Если видите, то должны понять… мне тоже не слишком радостно, что приходится… я предпочел бы взять в жены женщину, которая, если не любит, в конце концов, любовь – это роскошь, то хотя бы не сопротивляется – Радожский все же не оставил рукав, верно, был слишком уж раздражен. – В жизни не принуждал кого-то, но… выбора нет.

Стася отвернулась.

И…

– Выбор всегда есть, – заметил Ежи, правда, получилось недостаточно веско, ибо в момент произнесения этой мудрости, у него заурчал живот.

Громко так.

– На самом деле не факт, что женитьба снимет проклятье, – Ежи накрыл живот рукой, пытаясь унять сосущее чувство голода, мешавшее думать о вещах действительно важных.

– А тебе откуда знать?

– Оттуда, – в его книге было кое-что о проклятьях и неисполненных обещаниях, правда, пока Ежи не совсем понял, чем одно от другого отличалось, да и вовсе следовало признать, что старый ведьмак страдал немалым многословием, а потому описания его то и дело перемежались с собственными размышлениями и выводами, которые Ежи виделись порой весьма сомнительными.

– Тогда, может, там и подскажут иной вариант? – осведомился Радожский ехидно.

– Может, и подскажут. А вы вот не подскажете, случайно, где тут кухня, а то… как-то неудобно, право слово, но есть очень хочется.

Стася фыркнула.

А Радожский только головой покачал. Оно, конечно, понять человека можно. Он тут о высоком, о жизни, можно сказать, а Ежи со своею кухней. Но что делать, если и вправду есть хочется.

– Идем, – сказала Стася. – Это вниз надо…

– Вы…

– Вы можете присоединиться, – разрешила она. – Или не присоединяться. Вы можете делать то, что вам хочется. Но то же могу и буду делать я.

На лице Радожского читалось острое несогласие с подобным утверждением. Но возражать вслух он не стал, только плечами повел да насупился.

– Поэтому брак со мной – не самая лучшая идея, – Стася смахнула с платья соринку. – И лучше бы поискать вам… другой вариант.

Ежи тоже поищет.

И искать будет старательно. Только поест сначала, ибо рот вдруг наполнился слюной, намекая, что хватит разговоры разговаривать.

А на кухне обнаружился Антошка.

– От и добре, – сказал он, вытаскивая из печи горшок, над которым пар поднимался. – Я так и подумал, что никто-то едою не озаботится. Кухню кинули. Печь, почитай, выстыла. Молоко скисло, творог тоже скис…

Тяжеленный горшок встал посеред стола, а ухват вновь нырнул в печь, чтобы вытащить другой, поменьше.

– А людям же ж есть надо! Голодный человек всяко не поздоровеет…

От горшков пахло мясом.

– Я от и запарил, чего нашел… от садитеся, государыня-ведьма, – и поклонился, на ухват опираясь, отчего поклон этот выдался донельзя смешным. Правда, смеяться Стася не стала, но уселась за стол.

И не возразила, когда рядом устроился Ежи.

Радожский попытался было сесть с другой стороны, но свободного места там было мало.

– Вы от тут сядьте, – поспешил помочь Антошка, указавши на место по другую сторону стола. – А то чегой тесниться-то? Хлеб, правда, не свежий, но в печи гретый. Я бы и свежий сделал, да только тесто мертвое, а мертвым тестом печь неможно. Опару же ставить, так когда она еще выходится?