Книга тайных желаний - Кидд Сью Монк - Страница 4

Прижав руки к груди, я попыталась вернуться к себе вчерашней. Где та, что осмелилась помыслить о том, что заказано женщине? Где та, что накануне вошла в микву? Зажгла лампы? Поверила в силу заклинания?

Я с самого начала записывала рассказы Йолты о женщинах Александрии, боясь, что эти истории тоже исчезнут, и теперь принялась рыться в своих свитках, пока не нашла нужные. Я разгладила их и стала читать. Они придали мне смелости.

Среди тряпок я нашла кусок льна, обернула им чашу и, замаскировав ее под горшок, сунула под кровать. Мать никогда туда не полезет, беспокоиться стоило разве что о Шифре, которая вечно все вынюхивает.

Имя моей матери — Хадар — означает «великолепие», и она изо всех сил старалась соответствовать ему. Она вошла ко мне в комнату в изумрудном платье и лучшем своем ожерелье из сердолика, сопровождаемая Шифрой, которая сгибалась под грудой роскошных одежд и множества мешочков и коробочек с драгоценностями, расческами и краской для глаз. Сверху стояла пара медового оттенка сандалий с крошечными колокольчиками, пришитыми к ремешкам. Служанка и та нарядилась в лучший свой плащ и нацепила резной костяной браслет.

— Мы скоро отправляемся на рынок, — объявила мать. — Ты пойдешь с нами.

Если бы ее мысли не витали так далеко, то, возможно, она бы заметила, что я не свожу глаз с горшка под кроватью, и поинтересовалась бы, что там такое спрятано. Однако, к моему большому облегчению, ничто не возбудило ее любопытства, а я поначалу даже не задумалась, почему поход на рынок вызвал столь непомерно пышные приготовления. Шифра сняла с меня рубашку и надела вместо нее белую, богато расшитую серебряными нитями льняную тунику, перехватив ее на бедрах поясом цвета индиго. Потом Шифра обула меня в позвякивающие сандалии и велела стоять смирно, пока она будет белить мое смуглое лицо мелом и ячменной мукой. Ее дыхание пахло чечевицей и луком, и когда я отвернулась, мучительница ущипнула меня за мочку уха. Я топнула ногой, отчего разом зазвенели все колокольчики.

— Стой спокойно, нам нельзя опаздывать. — Мать протянула Шифре палочку сурьмы и внимательно смотрела, как та подводит мне глаза, а затем втирает масло мне в руки.

Я не выдержала:

— Неужели обязательно так наряжаться, чтобы просто пойти на рынок?

Служанка и госпожа обменялись взглядами. Под подбородком у матери заалело пятно, которое тут же растеклось по всей шее. Так всегда бывало, когда мать хитрила. Ответом она меня не удостоила.

Я сказала себе, что причин для беспокойства нет. Матушкина страсть пускать пыль в глаза не была мне в диковинку, хотя обычно дело ограничивалось пирами для отцовских патронов в парадном зале или экстравагантными представлениями с музыкантами, акробатами и магами, предсказывающими будущее. Тогда зал сверкал в свете масляных ламп, а к столу подавали жареного барашка, медовые фиги, оливки, хумус, лепешки и вино. Однако раньше ей не приходило в голову выставлять себя напоказ, отправляясь прогуляться на рынок.

Бедная матушка. Она словно бы все время пыталась что-то доказать, хотя до появления Йолты я не знала, что же именно. Однажды, когда мы болтали на крыше, тетя рассказала мне, что мой иерусалимский дед с материнской стороны, человек весьма небогатый, зарабатывал на жизнь, торгуя одеждой, да еще и не первосортной. Тогда как отец и сама Йолта происходили из знатного рода александрийских грекоязычных евреев, имевших связи среди римской элиты. Разумеется, устроить брак между отпрысками семей, разделенных такой пропастью, было бы невозможно, не обладай невеста необыкновенной пригожестью или жених — каким-нибудь телесным уродством. И впрямь: лицо матери отличалось удивительной миловидностью, а левая бедренная кость отца была короче правой, отчего он слегка прихрамывал.

Сообразив, что желание матери показать себя во славе вызвано не столько тщеславием, сколько попытками возместить низкое происхождение, я испытала облегчение. И мне стало ее жаль.

Шифра убрала мне волосы лентами, лоб украсила повязкой с серебряными монетками. На плечи мне набросили алый шерстяной плащ, причем окрашенный не дешевым корнем марены, а яркой кошенилью. На этом мои страдания не закончились. Мать надела на меня последний элемент сбруи: ожерелье из ляпис-лазури.

— Твой отец будет доволен, — сказала она.

— Отец? Он тоже идет?

Мать кивнула, накинула на плечи шафранового цвета плащ и прикрыла голову платком.

Когда это отец ходил на рынок?

Я не могла взять в толк, что происходит. Все выглядело так, будто прогулка затеяна ради меня, а это не предвещало ничего хорошего. Если бы Иуда был здесь, он бы за меня заступился. Он всегда меня защищал. Требовал, чтобы мать освободила меня от девчачьих занятий и предоставила самой себе. Задавал раввину вопросы вместо меня, когда мне еще не разрешалось говорить в синагоге. Я всем сердцем желала, чтобы брат сейчас оказался здесь, рядом со мной.

— А как же Иуда? — спросила я. — Он уже вернулся?

Мать покачала головой и отвела взгляд.

Иуда всегда был ее любимцем, ему одному принадлежало ее сердце. Мне хотелось верить, что причиной тому был статус, который приобретает женщина с рождением сына, или желание приласкать ребенка, на чью долю и без того выпало немало тяжких испытаний. Помимо того, природа наделила Иуду не только красотой и приветливостью, но также в равной мере твердостью взглядов и добротой (это ли не редчайшее сочетание качеств), в то время как я родилась своенравной, взбалмошной, полной странных надежд себялюбивой бунтаркой. Должно быть, матери было очень трудно меня любить.

— А Йолта? — с отчаянием спросила я, надеясь хоть на какую-то поддержку.

— Йолта… — Мать почти выплюнула имя тетки мне в лицо. — Йолта останется дома.

Мы двигались по главной улице Сепфориса, словно царственный корабль, скользили по мерцающей известняковой крошке между рядами колонн, заставляя толпу расступиться и дать нам дорогу. Впереди шел отец, за ним мать, потом Шифра и я. Солдаты, замыкавшие шествие с флангов, кричали прохожим, чтобы те отошли. Отец на ходу слегка раскачивался из стороны в сторону. Его плотную фигуру прикрывал плащ того же оттенка, что и у меня; подобранная в тон кипа накрывала макушку, словно лепешка. Под ней скрывалась большая лысина, которую, как считал отец, Господь послал ему в назидание.

Перед выходом он коротко оглядел меня и молча кивнул матери, затем, продолжив осмотр, велел:

— Не хмурься так, Ана.

— Скажи, куда мы идем, и, уверяю тебя, я стану более покладистой.

Отец промолчал, и я спросила снова. Как и мать, он не обратил никакого внимания на мои слова. В том, что родители пропускают мои вопросы мимо ушей, не было ничего необычного, это вошло у них в привычку, но столь откровенное нежелание отвечать встревожило меня. С каждым шагом нарастающая паника уводила меня все дальше в мир самых диких и ужасных фантазий. Мне вдруг пришло в голову, что рынок находится в той же огромной римской базилике, где и суд, а также помещение, в котором располагалась наша синагога. Я похолодела от мысли, что мы направляемся вовсе не на рынок, а на судилище, где Иуду обвинят в разбое, и наше выставленное напоказ богатство должно послужить единственной цели: спасти его от наказания. Конечно, иначе и быть не могло, и теперь судьба брата страшила меня ничуть не меньше собственной участи.

Несколькими мгновениями позже воображение нарисовало другую картину: мы идем в синагогу, где родители, уставшие от моих просьб отдать меня учиться, как мальчишку, во всеуслышание заявят, что я позорю их своими устремлениями и самомнением. Надменный раввин напишет заклятие и заставит меня проглотить чернила, которыми оно написано. Если на мне нет греха, ничего не случится, а если я виновна, руки мои оскудеют так, что я больше не смогу писать, а зрение утратит ясность, лишив меня возможности читать, а то и, кто знает, я вообще могу остаться без глаз. Разве не подвергли подобному испытанию женщину, обвиненную в прелюбодеянии? Разве не сказано в Писании, что бедра ее оскудели, а чрево вздулось? Ведь я могу остаться безрукой и слепой еще до заката дня! «А если мы все-таки идем не в синагогу, — размышляла я, — меня приведут на рынок, где продадут арабскому принцу или торговцу пряностями, который повезет меня через всю пустыню на верблюде, раз и навсегда избавив от моих родителей».