Книга тайных желаний - Кидд Сью Монк - Страница 23

Отцу обычно доставалось почетное место справа от Ирода. Он часто хвалился этим, хотя куда реже, чем мать, которая, видно, считала, что разделяет с мужем славу и могущество. Я взглянула на отца, стоявшего рядом с Нафанаилом. Он ждал приглашения, раздуваясь от спеси. И почему он так уверен в себе? Его сын примкнул к врагам Антипы и совершил публичный акт измены. Весь город судачил о выходках Иуды, и мне с трудом верилось, что они остались совершенно незамеченными тетрархом. Конечно же, нет. Отец отвечает за грехи сына точно так же, как сын — за грехи отца. Разве не Антипа приказал однажды своему солдату отрубить руку человеку, чьего сына уличили в воровстве? Неужели мой отец действительно считал, что в его случае последствий не будет?

Меня поражало, что Иудино бунтарство до сих пор никак не сказалось на карьере отца. Однако теперь мне пришло в голову, что тетрарх выжидает, собираясь нанести удар в самый неожиданный момент, чтобы сильнее унизить отца. Лицо матери исказилось от беспокойства, и я поняла, что мы думаем об одном и том же.

Мы наблюдали за гостями, которых одного за другим провожали к столам, пока лишь четыре места не остались свободными: два вожделенных — рядом с Антипой и два позорных — в самом конце зала. Лишь четверо гостей все еще ждали приглашения: отец, Нафанаил и двое незнакомых мне мужчин. На лбах у них выступили бисеринки пота. Отец, однако же, не выказывал ни малейших признаков тревоги.

Антипа кивком велел Хузе, своему домоправителю, проводить отца и Нафанаила на почетные места. Нафанаил стиснул руку отца, таким образом подтверждая заключенный ими союз. Отец по-прежнему обладал властью. Их договору ничто не угрожало. Я повернулась к Йолте и увидела, что она нахмурилась.

Женщины приступили к еде. Они болтали и хохотали, запрокинув голову, но у меня не было ни аппетита, ни желания веселиться. Трое музыкантов играли один на флейте, другой на цимбалах, а третий на лире. Перед ними извивалась босоногая танцовщица, моя ровесница, выделывая всевозможные па, а ее шоколадные груди торчали, словно шляпки грибов из земли.

«Прошу вас, силы небесные, не благоприятствовать моему обручению. Пусть оно будет расстроено любым способом, который изберет Господь. Избавьте меня от Нафанаила бен-Ханании. Да будет так».

Написанное мной проклятие обрело голос, который повторял его снова и снова внутри меня. Но я уже не верила, что Господь услышит меня.

Антипа с трудом поднялся со своего ложа. Музыка стихла, смолкли голоса. Отец чуть заметно ухмыльнулся.

Хуза позвонил в маленький медный колокольчик. Раздался голос тетрарха:

— Да будет вам известно, что мой советник и главный писец Матфей неутомим в поисках моих врагов. Сегодня он передал мне двух зелотов, самых закоренелых мятежников, замешанных в преступлениях против меня и Рима.

Он повернулся, вскинул руку в театральном жесте и указал в сторону двери, заставив всех присутствующих устремить взоры в том же направлении. Перед нами стоял Иуда. Он был обнажен по пояс, ссадины от хлыста покрылись запекшейся коркой. Руки у него были связаны. Вокруг пояса вилась веревка, к другому концу которой был привязан еще один человек с совершенно бешеными глазами. Симон бар-Гиора, догадалась я.

Я вскочила, и брат повернулся ко мне, одними губами позвав: «Сестричка».

Я рванулась к нему, но Йолта перехватила мою руку, вынуждая опуститься на место.

— Ты ничем не поможешь, только навлечешь на себя неприятности, — шепнула она мне.

— Вот они, враги Ирода Антипы! — крикнул Хуза.

Солдат ввел спотыкающихся бунтовщиков в зал. По всей видимости, зрелище должно было нас позабавить. Пленников протащили по всему пиршественному залу под аккомпанемент рыданий моей матери. Мужчины осыпали мятежников оскорблениями. Я положила руки на колени и сосредоточенно уставилась на них.

Зазвонил колокольчик. Шествие остановилось. Антипа развернул свиток, написанный, вероятно, рукой моего отца, и прочел:

— Сегодня, девятнадцатого числа месяца мархешвана, я, Ирод Антипа, тетрарх Галилеи и Переи, приговариваю предателя Симон бар-Гиору к казни мечом, а Иуду бен-Матфея, повинного в тех же преступлениях, — к заключению под стражу в крепости Махерон в Перее, сохранив ему жизнь в знак особой милости к его отцу, Матфею.

«А ведь отец поступил не так уж чудовищно, отдав Иуду в руки Антипы, — пронеслось у меня в голове. — Он хотел спасти сына от неминуемой смерти». Но на самом деле все было совсем не так, и я сама это знала.

Мать повалилась на стол, словно небрежно сброшенный плащ, ее коса угодила в чашу с засахаренным миндалем. Перед тем, как Иуду увели, я бросила на него взгляд, гадая, доведется ли нам свидеться вновь.

На Сепфорис обрушилась лихорадка. Сошла с небес, накрыла невидимой пеленой, сокрушая неправедных. Говорят, Господь всегда карает свой народ, насылая то чуму, то горячку, поражая то проказой, то параличом, то фурункулами. Но разве возможно, чтобы болезнь не тронула отца и обрушилась на Йолту?

Мы с Лави протирали ей лицо прохладной водой, умащивали маслами руки, смазывали губы галаадским бальзамом. Однажды ночью в бреду она села в постели, прижала меня к себе и несколько раз повторила: «Хая, Хая».

— Это я, Ана, — ответила я, но тетя лишь погладила меня по щеке и опять назвала Хаей. Хая значит жизнь, и я решила, что всему виной лихорадка, из-за нее Йолта просит жизнь не покидать ее, или она попросту приняла меня за кого-то другого. Я не придала серьезного значения этому случаю, однако сохранила его в памяти.

Вся жизнь в городе остановилась, словно ладонь сжалась в кулак. Отец не отваживался ходить во дворец. Мать сидела у себя. Шифра нацепила ожерелье из иссопа, Лави же носил на поясе талисман из львиной шерсти. Днем и ночью я взбиралась на крышу, чтобы поглядеть на звезды и на дождь, послушать пение птиц. Я видела, как несут по улице мертвые тела, которым суждено было лежать запечатанными в пещерах за городом, пока плоть не сойдет с костей и их не соберут в оссуарий.

«Не гневи Господа», — предостерегала мать. Можно подумать, Господь, заметив меня на крыше, вспомнит о моих проступках и поразит болезнью. Часть меня почти желала этого. Горе и чувство вины, которые охватывали меня при мысли об Иуде, были так велики, что иногда я задумывалась, не желанием ли подхватить лихорадку и умереть, лишь бы избавиться от душевной боли, вызваны мои вылазки на крышу. На следующий день после моего ужасного обручения брата отправили в Махерон. Отец объявил об этом за вечерней трапезой, запретив произносить имя Иуды в нашем доме.

Родители объявили друг другу войну, не обменявшись ни единым словом. Всякий раз, когда отец выходил из комнаты, мать подскакивала к порогу и плевала туда, где секундой ранее была его нога. Она верила, что болезнь станет возмездием Антипе и отцу. Ждала, что Господь поразит их насмерть. Но так и не дождалась.

Однажды днем в нашу дверь постучал нарочный. Мы только собрались в парадном зале и приступили к обеду, который теперь состоял из сушеной рыбы и хлеба, потому что мать запретила Шифре и Лави ходить на рынок. Конечно же, не могло быть и речи о том, чтобы впустить постороннего в дом. Лави велели выслушать сообщение у дверей. По возвращении он бросил короткий взгляд в мою сторону, но я не поняла, что он хотел мне сказать.

— Ну, что еще? — спросила мать.

— Новости из дома Нафанаила бен-Ханании. Он пал жертвой лихорадки.

Сердце у меня заколотилось. Затем нахлынула волна облегчения, смешанного с надеждой и радостью. Я опустила голову и уставилась себе на колени, так как боялась расплыться в улыбке и выдать свои чувства.

Покосившись в сторону матери, я увидела, что она оперлась локтями о треножник и зарылась лицом в ладони.

Отец побледнел, лицо у него стало мрачным. Я бросила заговорщический взгляд в сторону Йолты, встала, поднялась к себе и закрыла дверь. Только чувство вины помешало мне пуститься в пляс от счастья.